Шаман всея Руси. Книга 2. Родина слонов - Андрей Калганов

Уж паздер[10]ветрами да дождями крутит, Днепр волнами вспенивает, рыбу в ямы да под коряжины загоняет. Древеса лесные качаются, скрипят, листву раскидывают — стыло в борах и дубравах. На болотах-то клюква-ягода красуется, да мало кто за ней идти отваживается. Ярится Леший, что теплынь кончилась, кружит человека по лесу, зло на нем срывает. То зайцем под ноги метнется, то филином над головой заухает, а то и косолапым из чащи прямо на тропу вывалит — застращать пытается. Коли вовремя не зачураешься, словцо крепкое не скажешь да не плюнешь на три стороны — считай, сгинул в лесу. Дурное время для лесного промысла, недоброе.

Многовесельная ладья пристала к берегу, а из нее дружинники княжьи словно горох высыпали, сытые, веселые. Брони на них сверкают. Мечом каждый опоясан, на левой руке щит висит. А предводитель боевым топором поигрывает да ухмыляется.

Двинулась ватага к Острожью не таясь. Подошли гурьбой, у ворот стали.

— Чего заперлись, — вожак ихний крикнул, — или штурмом вас брать?

— А вы кто такие? — Ворох-большак спросил.

— Будто не знаешь?! — засмеялся вожак. — Мыто, небось, и забыл, когда давал. Борзо вы от руки княжьей отошли, как я погляжу. Только все одно под Истомой ходить, по нраву вам али нет. Не добром, так силой свое возьмем!

Большак икнул и поплелся открывать ворота. В Остожье дружинники вошли да большака плетьми малость пощекотали, чтобы вопросы дурные не задавал. А потом велели народ перед Родовой Избой согнать.

Как собралась толпа, дружинники долго разговоры разговаривать не стали. Только рявкнул главный их, чтобы мыто готовили. По возу зерна с дыма, да по свинке, да еще по три шкурки беличьих. А откуда в Острожье жито да свинки? Щи из крапивы огнищане варят, лебедой закусывают.

Всколыхнулся мир, возроптал. Мужики, что покрепче, к ножам засапожным потянулись. Дурость — на воев оружных бросаться, ан от бедованья многолетнего и не такое удумаешь. А дружинники будто того и ждали: самых борзых посекли, остальных же, кто пощады запросил, били долго и плевали в них. Потом блуд в Острожье учинили. Дружиннички во славу победы своей перепились знатно да, накушамшись, с девками своевольничать стали, почитай всех, кто в лес не утек, перепробовали. А в лес-то немногие утекли, потому как не ждали мытарей.

На следующий день дружинники подчистую все из изб выгребли, на ладью сгрузили да отчалили. А Острожье осталось. На погибель себе осталось...

Месяц людины промыкались, кореньями да рыбой, что чудом выловить удавалось, питались. Иной раз косой в силки угодит, так для всего села праздник. А как снежок сеять начал, совсем тяжко стало. Стыло, голодно. Думали всем миром в Родовую Избу сгрудиться да запалить себя. Гнева божьего побоялись, не то бы точно руки на себя наложили. Сказал Ворох-большак, что раз доля такая выпала, надобно принять ее, потому как ничто в Яви спроста не делается, раз случилось, значит, богам так угодно. Сказал большак, что удача — она переменчива. Сегодня к тебе задницей повернется, а завтра излобызает всего. Может, избавление откуда придет, кто знает? Уважали Вороха, потому и послушались, от худого дела отворотились.

Прав оказался большак, пришло избавление. По первопутку, как лед на Днепре встал, санный обоз пришел, прямо по льду, словно по тракту наезженному.

Сперва огнищане подумали: новая напасть явилась, и вновь затворились. Решили: нипочем ворота не откроем, пусть лучше штурмом берут. В сече помирать все веселее, чем от голода да бесчестья.

Иные людины биться не хотели — перемахнули через городьбу и в лесные схроны дернули. Только недолго в яме, морозцем выстуженной, просидишь — весь ливер отморозишь. Обратно вернулись, думали, на смерть идут. Ан нет.

Воротились беглецы, а в сельце веселье. Перед Родовой Избой множество саней стоит, от снеди ломится. И с возов тех в избу мешки, да бочки, да окорока таскают. И всего этого без счета. Лошадки, что сани приволокли, у коновязи овес хрупают. Уж видно, что не лезет в них, а все жуют.

Как увидали беглецы тех лошадок, так разум и помутился. Бросились к скотине, мешки с морд посрывали и принялись сами лошадиное угощение жрать.

А обозники, что сани привели, смеются. Говорят, одичали совсем поляне под Истомовой-то рукой, скоро не то что овес, солому жевать станут, а то и человечинкой не побрезгуют.

Запалили костерок пришлецы, барашка на бревно приладили. Мужик в овчинном тулупе распахнутом все о барашке радел — и так бревно повернет, и эдак, и водичкой польет, и жирком растопленным. А лицо у мужика то и дело ухмылка обезображивает, странная улыбка, словно неживая. Шрам от сабельного удара так выглядит.

Мужик тот старшим в обозе был.

Как мясцо подрумянилось, принялся он ломти отрезать да огнищан подзывать. Каждому изрядный кусок достался.

— Отца Горечи благодарите, — говорит, — если бы не он, с голоду бы передохли. А так — перезимуете да еще в прибытке окажетесь, ежели сговоримся на дело одно.

Людины в ноги мужику бухнулись, а сами мясо наворачивают.

— Видать, добрый человек Отец Горечи, — оторвавшись от мосла, пробубнил Ворох, — раз людям помогает.

— Еще бы не добрый, — согласился мужик, — такой добрый, что и не было таких. Вам бы Истому-то своротить, а Отца князем кликнуть, тогда и зажили бы, как люди.

— Своротишь его, проклятущего...

— Отчего не своротишь, коли всем миром. Вот маненько отойдете от голодухи своей, ходоков в веси соседние снаряжайте, пускай расскажут о том, что князь с вами сделал и как Отец Горечи вам помог. Глядишь, люди и поймут, кто друг, а кто ворог злой... А сделаете, как говорю, Отец Горечи вам жита к весне на посев отмерит.

Ворох бухнулся головой о землю, аж мосол выронил:

— Все сделаем, как говоришь, мил человек! Только уж больно имя у благодетеля нашего чудное...

— Оттого имя такое, что горе и лихо людское на себя он взял...

Наутро ушли обозники. А острожники отъедались седмицу, а после отправили ходоков, как старшой велел. Дошли ходоки до весей и рассказали все, как было.

Сдержал обещание Отец Горечи, по весне жито для посева в сельцо привезли. Только всходы вновь мыши пожрали. Видно, доля такая.

* * *

От лица князя Кукша селения разорял, а от своего — награбленное обездоленным раздавал. Перераспределял собственность. К весне слухи донесли, что ропот по Полянщине пополз. А к лету бунтовать огнищане стали. Долго до них доходит, но уж коли дошло — держись, обидчик, А обидчиком-то Кукша выставил не кого иного, как Истому...

Уж думал Кукша, что дело почти сладилось. Подождет немного, чтобы гнев народный шибче взбурлил, да и направит в веси людей верных со словом к старейшинам. Созовет Кукша роды на совет. Дескать, Родина в опасности. И на совете том его новым вождем воинским кликнут. Конечно, с истомовским войском повоевать придется, но вряд ли дружинники за разжалованного князя костьми лечь пожелают. Покорежатся для виду да и перебегут на сторону сильного. А сильным-то Кукша будет, потому — народ за ним.