Что предназначено тебе… Книга первая - Нэйса Соот'Хэссе

Пожалуй, в рамки общей логики не укладывался один только пункт — духовная семинария, в которой Стефано учился, пока не ввязался во всё это дерьмо.

Доминико отложил в сторону стопку листков, напечатанных на новомодной печатной машинке, и взялся за третье досье.

Вико Тапарони. Этого человека Доминико пока не знал в лицо.

Вико тоже родился на Альбионе — в небогатом пригороде столицы. Когда ему исполнилось пятнадцать, Вико вступил в банду одной из альбионских семей Ндрангеты. Он промышлял грабежом, рэкетом рыночных торговцев и владельцев небольших лавок. Однажды, пытаясь заставить заплатить хозяина одного магазина, Вико совершил убийство. Возможно, Вико и до этого убивал, но в полицейском досье Доминико сведений о подобном не нашёл.

Так или иначе, стараясь избежать ареста и виселицы, юный мафиози удрал на Корсику.

Здесь он быстро нашёл покровителей в одной из семей — возглавлял которую их общий земляк Дель Маро. Должно быть, именно то, что оба родились на Альбионе, и позволило Дель Маро взять в банду семнадцатилетнего Вико. Несмотря на возраст, Вико назначили на очень опасный пост — задачей его было выяснять, кто из состоятельных людей, а также хозяев магазинов, клубов и ресторанов может подойти на роль дойной коровы и внести свой вклад в улучшение материального положения семьи.

Вико занимался любимым делом уже почти пятнадцать лет. Он накопил приличную сумму, приобрел просторные апартаменты в респектабельном доме на Тридцать Второй улице, женился и завёл троих детей. Теперь Вико был не только умным и хитрым мафиози, но и без малого правой рукой Дель Маро. А насколько знал Доминико подобных людей — правая рука не могла не думать о том, чтобы стать головой.

Доминико покрутил сигару в руках и сделал затяжку. Из этих троих определённо должны были выжить только двое — причём, если даже сам Доминико сделал бы ставку на Дель Маро, никто не гарантировал, что тот не умрёт от руки Вико помимо его воли.

Отговорка была слаба, и Доминико сам это понимал. С Дель Маро он познакомился очень, очень давно. Мог ли он считать Дель Маро другом? Однозначного ответа Доминико не знал. Сколько он себя помнил — друзей у него не было никогда.

Назвать Дель Маро союзником Доминико тоже не мог — однако Дель Маро был корсиканцем, и, кроме того, почти что брат — его кузина была женой брата Доминико, вернее, теперь уже вдовой. С точки зрения любого члена Ндрангеты это был очень серьёзный аргумент.

Стефано был коп. В его пользу Доминико не мог сказать ничего. По большому счёту Стефано давно должен был умереть — после всего, что натворил.

Думая об этом, Доминико невольно вспоминал и о том, что Дель Маро слишком много знает о нём. И даже если бы сейчас Доминико пошёл ему навстречу, не было никаких гарантий, что Дель Маро не пустит свои знания в ход в следующий раз.

— Мариано! — крикнул Доминико, но когда помощник показался на пороге, долго молчал, раздумывая, как поставить вопрос. Мариано не следовало ничего знать — не следовало даже заподозрить ничего. — Я хочу, чтобы ты выяснил, кто мог находиться в участке в ночь моего ареста. Помнишь, когда мы только прибыли сюда?

Мариано кивнул.

— Вам перечислить всех?

Доминико пожевал сигару.

— Да. А заодно достань досье, упоминания о родне… кто с кем работает, ну, ты понял меня.

Мариано кивнул и, прикрыв за собой дверь, исчез.

— Чертов коп… — пробормотал Доминико, — сколько же от тебя проблем…

Стоило Доминико произнести последние слова, как перед его мысленным взором возникло лицо сицилийца, с серовато-голубыми, как небо перед грозой, глазами и хитрой улыбкой на губах.

Насколько Доминико мог вспомнить, он не видел, как Стефано улыбался — никогда. И мысль об этом неприятной обидой кольнула грудь.

Доминико скрипнул зубами и, наугад взяв в руки досье, принялся разглядывать.

Дело было, в конце концов, не в том, кто из этих двоих больше значил для него. И даже не в том, кто из них был опасней — Стефано тоже знал то, чего абсолютно определённо не должен знать.

Ндрангета не была просто скоплением банд, враждующих между собой.

Ндрангета имела свою структуру, свой язык, свой закон. Ей, как и много десятилетий назад, не доставало взаимосвязи и организации действий между кланами разных провинций, а особенно — настоящего руководителя.

Бывало, что естественная смерть одного дона или административное переселение другого вызывали беспощадную борьбу за лидерство в каком-либо секторе. Подобные разногласия регулировали, как и много лет назад, стрельбой. Иногда все решалось быстро, но могло и затянуться на месяцы, а то и на годы. Длиться поколение за поколением, так что война заканчивалась лишь тогда, когда последний представитель одной из семей отходил в мир иной. Если же полиция находила того, кто совершил преступление, и предъявляла обвинение, то это лишь откладывало «матч» — до того момента, пока заключённый не выйдет из тюрьмы. Или — пока его дети не вырастут и не продолжат прерванный «разговор».

У Доминико больше не было детей. Ему, в определённом смысле, нечем было рисковать. Правда, на Альбионе у него оставался еще один брат — и племянница в Манахате, которая была сиротой. Отец ее погиб в перестрелке с полицией, мать — сестра Доминико — умерла при вторых родах.

Женщину трогать никто из людей Дель Маро не стал бы — их, как верно заметил Стефано, не принято было втягивать в разговор. Брат, строго говоря, знал, на что шёл, и вступил в Ндрангету ещё раньше самого Доминико.

И всё же убийство Дель Маро — не важно, чьей рукой — могло послужить началом войны.

Это было не похоже на то, что случилось между ним и Паско, когда тот попытался перекрыть Доминико пути сбыта плациуса. Во-первых, Паско начал сам. Во-вторых, Доминико был в то время никем. Решение и в тот раз далось ему нелегко — но тогда вопрос стоял о том, вернуться в семью или соблюдать «закон», который не мог защитить его самого.

Закон Содружества Доминико не слишком уважал — но нарушать закон Ндрангеты он не хотел. И не только потому, что в отличие от первого, этот закон подкрепляла пара сотен стволов.

Пока мафия соблюдала омерту, между кланами существовал общий язык, на котором можно было вести разговор. Отказ от омерты означал не только отказ от чести — он означал отказ от доверия и от возможности договориться, становившейся невозможной без неё.