Натюрморт с часами - Ласло Блашкович

том, что касается его никчемной работы, Мария была права. Например, Девочка выключила телевизор и рассказала ему историю о счастливом Сараево. Готовую историю, складную. Надо было только записать и разбросать по ней знаки препинания и спасения. Ничего сложного, ничего такого, что грызет, разве не так?

(И, вообще, было неважно, что это только ее проекция, положила ли она в чай слишком много сахару, надо ли после такой тоскливой мелодрамы ополоснуть рот). Но этот невозможный человек сел за свой хлипкий стол, изгрыз два карандаша и написал, слово в слово, вот это:

На всем небосклоне я умею распознать только Большую Медведицу. Остальные созвездия слишком противоречивые. Я не вижу в этой звездной мелочи никакого порядка. Не сомневаюсь, что он существует, но я покривил бы душой, сказав, что я его вижу. Рака, Скорпиона, Стрельца или Водолея? Исключено. Только светлячков, прыгающих у меня перед глазами, подчиняясь капризному диктату зрительных нервов. Только ясными ночами протягиваю руку и говорю тому, кто рядом со мной (если кто-то есть), смотри, Большая Медведица! А, может быть, Малая.

За свою жизнь я стал свидетелем солнечного затмения (или лунного, я уже не уверен), и однажды, во время сильного дождя мне на голову из некрофильской тучи упала лягушка. Это, можно сказать, моя единственная связь с небом.

* * *

Ему надо было просто сосредоточиться и написать: «Сначала умер Богдан, потом Захарие, потом папа, Миле, моя исстрадавшаяся мать, dear Станислав. Но так ли им земля пухом, насколько полной была их жизнь?» И это было бы вполне уместно, под анестезией, он выполнил бы договор. Не мог.

Я проклятый консерватор, выписывающий Богородицам на фресках подбородки, и вытирающий окровавленные руки рваным полотенцем. Может быть, мне стоит посетить психиатра? Или какого-нибудь солидного профессора логики? Или логопеда (если это то, что я хочу сказать).

Господа, вот я, я — подлец. Высовываю язык, выворачиваю веки, обнажаюсь. Выслушивайте меня, простукивайте, измеряйте, диагностируйте. Спокойно делайте мне укол. Можно два. Но позвольте рассказать вам о моей жизни.

Сцены из жизни Богдана Шупута (VI)

Парижские картины

— холст, масло, 54 х 73 -

Париж вновь заселяется

Если исходить из перспективного, но, по правде говоря, скоропалительного высказывания Гертруды Стайн «Для меня Париж там, где двадцатый век», тогда можно более милосердно и благосклонно отнестись к юношескому патетическому возгласу Шупута: «Ах, Париж, Париж, я вернулся из рая!»

Чрезмерное воодушевление юного провинциала у врат так называемой столицы мира понятно. А теперь мы на очереди. В том, что маленький художник мечтает о Городе света, разумеется, нет ничего эксклюзивного, это один из снов, который снится любому, как сон о полете или стыдный сон, о собственном голом теле. Нашего Шупута будит шум большого города, он с радостью слушает выкрики газетчиков (даже, когда случилась паника из-за кризиса в Судетах), он наслаждается утренней поэзией газетных объявлений и газетной прозой, А теперь на очереди мы, шатающаяся башня Сен-Жак, маленькая Триумфальная арка!

Рассказывая дома о Париже, Богдан всем показывает только удачные картины. Замызганные, тусклые, в пятнах, он складывает на дно картонного чемодана, прячет под ковер. Неприятный эпизод с ночным таксистом, который на безобидной улице резко затормозил, выскочил из машины, набросился на невзрачного прохожего, бешено его избивал, а тот закрывал голову руками, не пытаясь сопротивляться, хулиган орал, что никто не смеет быть в долгу у братца Гайто и сквернословил, похоже, на русском, и Богдан, которого ужаснуло мгновенное преображение жовиального шофера в дикого зверя, едва выбрался из автомобиля и сбежал без оглядки, сопровождаемый леденящими душу сигналами машин (они скопились за такси, мешавшем проезду), — вот такое событие, например, Шупут не отваживался даже вспоминать.

Хотя иногда в голове у него мелькало воспоминание, с тошнотой от повторяющегося чувства страха, как и тогда, когда он стоял в тесной подворотне, прислонившись к стене, потный и оцепеневший, и пытался успокоить сердцебиение. Потом он еще долго с опаской выходил на улицу, боясь, что среди миллионов, слившихся в толпу, его узнает тот полоумный таксист и взыщет долг, потому что Богдан, в ужасе убегая, совершенно забыл оставить на сидении хоть какую-нибудь умиротворяющую купюру.

Но он не столько боялся за себя, сколько его тревожила жертва, которая не защищается. Ведь и тот грешник из сумрака — наверняка не лик с иконы, почему он так пассивно принимал суровую кару, обрушившуюся на его голову, даже если наказание было заслуженным. Это Богдана тревожило, сцена бессилия. Хотя в том, что касается драк, он был как девочка. С другой стороны, он сам себя убеждал, что уж он-то, не дай Бог, в подобной ситуации, оказал бы какое-нибудь сопротивление, дал бы отпор, показал бы зубы.

Это была одна из его картин, выученных наизусть, которая никогда не материализуется, даже по памяти, из головы, как «Карловацкий виноградник Йовановичей» или «Парижская опера», с разметкой красками, как у Ван Гога.

Однажды, когда он будет провожать из своей новисадской мастерской хрупкую натурщицу, ему заступит дорогу хулиган, в надвинутой на глаза кепке. Это мой муж, istenem,[24]- испуганно шепнет Эржебет. Но, прежде чем Богдан успеет даже раскрыть рот, громила крикнет fogt meg,[25] из темноты выскочит псина с оскаленными клыками и прыгнет Шупуту на грудь. (Бедняга побаивается крупных собак, а они это чуют за километр). Щелканье в пустоте собачьих челюстей совпадет с тем сверкающим мгновением, когда Богдан потеряет сознание… Ладно, и обморок своего рода сопротивление, последнее средство обороны.

Богдан, что с тобой? — услышит он издалека, почувствует мокрый язык на лице, откроет глаза и увидит над собой нос черной собаки и милое лицо Девочки. Улица закончится. Горластые газетчики будут продавать мир. Никто не откликнется на наше объявление.

Любезная госпожа Йованович,

Обращаюсь к Вам как матери моего ближнего, моего брата и (не осмеливаюсь) — как к своей матери. Как Вам известно, моя любовь к искусству безгранична, а здесь мое обучение живописному ремеслу подошло к концу, и я учусь только повторению, я намереваюсь поехать в Париж, и там приобрести «блестящую» специализацию, там, по крайней мере, для меня, — сокровищница всех знаний о живописи.

И потому я, дорогая госпожа, набрался смелости нижайше просить Вас о крупном деле. Вам наверняка известно, что мое материальное положение весьма скромное, я ведь из тех, про которых говорят, что и псу не за что цапнуть. Сирота без отца, бедная мать-вдова, и все прочее, дальше можно все свести только к жалобам. А еще, к тому же,