Ложная красота - Наталья Кочетова

Игнат так и замер с повисшей в воздухе рукой. Выражение его лица изменилось в долю секунды. И то, что я видела в его глазах, заставило меня чуть ли не заскулить, чуть ли не завыть, такую боль причиняло мне это выражение глаз: с упреком и обидой, с угасающей надеждой и разочарованием. Он смотрел на меня так, будто я вогнала в его сердце лезвие и безжалостно прокрутила его там.

Я чувствовала, что должна что-то сказать. Как-то объясниться. Я должна была сделать хоть что-нибудь, чтобы с его лица сошло это разрывающее сердце выражение. Но слов не было, и я просто молчала, с диким сожалением глядя на Игната. Я не могла ему объяснить. Не могла оправдаться. От понимания того, что прямо сейчас по моей вине, между нами разверзалась огромная бесконечная пропасть, хотелось плакать. Только сделать я все равно ничего не могла. Не существует таких слов, которыми я смогла бы объяснить ему происходящее.

Прошло всего несколько секунд, и мои объяснения ему, кажется, больше не требовались. Он сделал какие-то свои личные выводы. Из его глаз исчезла обида, она уступила место холодной отстраненности и сдержанной, будто скованной тисками, злости.

— Уходи. — Сжав челюсть до проступивших желваков, сквозь зубы произнес Игнат. — Уходи и даже не думай возвращаться сюда меньше чем через месяц. — Зло скривившись, добавил и отвернулся. Отвернулся с таким видом, будто его от меня тошнит, будто он меня ненавидит и едва сдерживается, чтобы не ударить.

И я на этот раз, глядя на его сжатые кулаки и угрожающе напряженную спину, не стала спорить. Молча развернулась и пошла к выходу, тщетно пытаясь бороться с подступающими к глазам слезами.

Я могла бы поспорить с его отказом, я могла выдержать его злость или грубость, но видеть разочарование в его глазах мне было слишком невыносимо.

Игнат

Я думал, что времени паршивее того, что было после аварии, в моей жизни уже не будет. Но последние две недели легко могут с тем временем посоревноваться.

Сначала Андреич с его выговорами о том, что я слишком рассеян, срываюсь на учеников и вообще веду себя непедагогично. А я что ли педагог? Да и как мне не срываться и не быть рассеянным, когда я после того проклятого похода в больницу ни о чем, кроме изгибов Полины думать не мог? Залип. Завис. Попал конкретно. Не помню за собой таких моментов зацикленности. Не помню, чтобы так много думал о ком-то одном. Много дней подряд. Много часов. Все мое время теперь принадлежало ей, все мои мысли, все мои долбанные сны, после которых бороться с эрекцией привычным способом было уже недостаточно, да и в конце концов противно.

Я так и не пошел к ней больше. Не смог. Да куда мне? С моим-то слишком впечатлительным мозгом. И не только мозгом.

Я не смог. Звонил несколько раз ее врачу, справлялся о ее здоровье, но на большее меня не хватило. Знаю, по-скотски это, учитывая то, по чьей вине она оказалась в долбанной больнице. Знаю, не по-мужски и вообще как-то трусливо. Но я боялся тех эмоций, что порождала её близость. Я боялся их, как боятся пугающую, неизвестную, плохо неизученную болезнь, от которой плавятся мозги, перестает слушаться тело, и в конечном счете на хрен отказывают все тормоза.

Я маялся, психовал и раздражался на всех вокруг. А мой собственный брат, вместо поддержки, только усугублял ситуацию, заставляя меня злиться, выходить из себя, скатываясь все ближе и ближе к краю своей выдержки и самообладания.

В новогоднюю ночь я, как дурак, обвешанный пакетами с едой, наивно полагая, что мой брат, маящийся бездельем, хотя бы нарядит елку, завалился домой, и застал картину, от которой мне тут же захотелось вышибить братцу мозги. Он и какая-то полуголая девица, замотанная в блестящую разноцветную мишуру, по-идиотски хихикающая на каждое Ванькино слово, сидели на нашей кухне и с невозмутимым видом курили чертов косяк.

Мне стоило только услышать запах, еще до того, как я их увидел, в моих глазах потемнело от ярости. Ваня переходил все границы и абсолютно того не осознавал. Он же бестолково гробил себя! Хоронил свои амбиции, да и вообще свою жизнь, и танцевал на их могиле с уже прилипшей к его лицу дебильной улыбкой. Он несся к тупику на полной скорости.

Я так орал в тот вечер, что стекла в оконных рамах ходуном ходили. Выгнал девку вон и больше часа отчитывал брата, надеясь вправить ему мозги. Не помогло. Он даже не обиделся на мои резкие слова и откровенные оскорбления, которых было в избытке. Пару раз попытался отшутиться, пару раз что-то невнятно вякнул, но ни разу, и ни слова — в своё оправдание. И уж тем более я, как ни требовал, так и не дождался его заверений и обещаний отказаться от этого дерьма. Ему было плевать на мой гнев, что так и пер из меня через край. Ему было насрать на мои слова, и его не трогала моя забота. Ему было плевать на всё.

Не выдержав, я позвонил отцу. Сам не знаю зачем, наверное, чтобы сорваться на ком-то ещё, обвинить ещё кого-то, кроме себя, в том, что происходит, переложить эту ношу ещё на чьи-то плечи, разделить с кем-то порцию яда, предназначенного только мне. Я снова орал, орал до сорванных связок. Упрекал отца, винил в том, что он, приютив сына у себя, даже не заметил, как тот превратился в конченного наркошу.

Я обвинял его во всех возможных бедах, вспоминал ему все его промахи. И то, как он ушел, когда мы были совсем мелкими пацанами, и то, как испортил жизнь нашей матери, и то, как никогда не интересовался нашей жизнью. И нахрена, вот нахрена он взял к себе Ваньку? Зачем позволил ему жить у себя? Херов благодетель. Он только хуже сделал. Лучше бы он и дальше не появлялся в нашей жизни. Лучше бы и дальше жил на своей работе и трахал своих секретарш-проституток.

Я кричал, брызжа слюной, и мне казалось, что из меня вот-вот полезут яростные шипы. Мне казалось, что вот сейчас отец скажет хоть что-то, неважно что, и я взорвусь. Меня просто разорвет на куски от гнева.

Но отец так ничего и не сказал. Да он даже недослушал меня. Он, как и все нормальные люди, праздновал Новый год, и вряд ли был настроен слушать мою вонь. Отец просто повесил трубку. Почти сразу же.

И меня не разорвало. Наоборот, вдруг накатило такое опустошение и апатия, будто от меня кусок оторвали и выкачали все силы.

Не было чувств, эмоций, желаний. Абсолютное беспросветное ничего. Где-то на краю сознания мелькнула дурная мысль, хотя в далеком прошлом — вполне привычная, что неплохо было бы напиться, надраться в хлам, ведь это то, что всегда помогает.

Мысль хлестнула по сознанию, и наверное в этот самый момент я вдруг понял брата. Понял то, что казалось бы таким очевидным, не будь я так слеп и зациклен на себе.

Не от безделья Ванька все это делает, не от дурости и не ради веселья. Ему хреново. Он не справляется. Он потерял всё, и Кира с её отстраненностью стала последней каплей. Он нашёл единственный способ окончательно не скатиться в депрессию и хоть как-то остаться на плаву. Я же вместо поддержки, только подтолкнул его ближе к краю.

Я как всегда всё испортил.