Это было на фронте - Николай Васильевич Второв

— Во! — обрадовался Крючков. — Это уже мужской разговор. Карнач спросит, так и доложу — все в порядке! Злость есть — аппетит придет. А это теперь для тебя главное. Путь твой, как говорится в одном романсе, не усыпан розами. И я авторитетно, как бывший штрафник будущему, заявляю: поэт был прав!

Тонкорунов, который опять было опустил голову и принял прежнюю позу, вдруг разогнул спину, сел прямо. Лицо его с черными тенями под глазами оживилось, взгляд стал тревожно-выжидающим.

— Значит, Крючков, ты думаешь… меня все-таки в штрафной?

— А то куда же? — удивился тот. — Не послом же в Англию!

— Я и сам сперва так думал, — живо согласился Тонкорунов, — а вот посидел тут, и стала мне мерещиться тюрьма.

— Боишься? — подмигнул Крючков.

— А как же! Как подумаю… Да ты сам прикинь: наступление скоро, а тут — тюрьма. От этого с ума сойти можно! Вина моя не маленькая, и должен я нести кару, но зачем же меня из войны выключать?..

— Никто тебя выключать не будет, — заверил Крючков и, глядя в глаза Тонкорунову, добавил: — Включат на всю железку. В атаку ходить три раза на день будешь: перед завтраком — по холодку, перед обедом и перед ужином. Впрочем, и по ночам иногда придется покидать перину, даже если тебя и не мучит бессонница.

— Да это пусть, — сказал Тонкорунов. — Воевать все равно где.

— Тогда — порядок! — воскликнул Крючков. Он достал из кармана самодельный портсигар, свернул папиросу, протянул махорку и газету Тонкорунову.

Когда закурили, Крючков собрался уходить, но арестованный схватил его за руку.

— Слышь, Аркаша, расскажи ты мне… Ну, об этом самом, как оно все со мной будет?

— Вот это ты брось, — сказал Крючков строго, — какой я тебе «Аркаша»? Я сержант, в карауле, а ты штрафник, да еще будущий. Все-таки понимать надо!

— Эх, черт! — махнул рукой Тонкорунов. — Я тебя как человека прошу. Ну, товарищ сержант, ну, Аркадий… Как по батюшке-то?

— Павлович.

— Ну, Аркадий Палыч! Хочешь — перед тобой по стойке «смирно» стоять буду, ты расскажи только.

— Опасная крайность! — ухмыльнулся Крючков, придвигаясь к Тонкорунову и хлопнув его по плечу. — Ужасно не люблю фамильярностей! А между прочим, тебя понимаю: каждому охота свою судьбу узнать. Итак, тебя ожидают большие хлопоты при длинной дороге. Во-первых, отработай стойку, как перед трибуналом стоять. Признаюсь, она у меня ни черта не вышла. Так, что-то жалкое, и со стороны, наверно, глядеть было противно. Тогда это обстоятельство меня здорово беспокоило. Представь себе стол, покрытый красным. С изнанки меловые буквы разобрать можно: «Да здравствует…» Справа сидит младший лейтенант, весь твой лепет для потомства записывает, в центре — председатель трибунала, слева — член. Вот и все.

Крючков сильно потянул папиросу, так что газета вспыхнула, задумчиво пустил вверх два безукоризненных кольца, которые стали медленно расширяться.

— Ну, а ты-то как? — спросил Тонкорунов, весь подавшись к Крючкову.

— Да как? Ты видел когда-нибудь, как ученики букашек на картон пришпиливают? Вот так. Возится букашка из последних сил, ножками под себя воздух загребает, а ее в лупу разглядывают. Юристы такой момент допросом называют. Но это дела не меняет. Ножками и ручками, правда, ты сучить не будешь: стоять надо как положено, но голос и лицо твое эти хаотические движения вполне заменят.

— А потом, в штрафном-то как?

— Ну, об этом не расскажешь…

По лицу Крючкова прошла какая-то тень. Взгляд его нагловатых, чуть навыкате глаз стал похожим на взгляд Тонкорунова. Может, это была тень воспоминаний, а может, лишь отражение сизого махорочного дыма, слоями колыхавшегося в луче солнца, где толклись бесчисленные пылинки. Скорее всего отражение, потому что уже через минуту Крючков продолжал:

— Да и зачем рассказывать девке о прелестях медового месяца? Выйдет замуж — сама постигнет, а останется вековушкой, так эти рассказы ей только ангельские сны испохабят — ничего больше. И потом, Тонкорунов, еще вот что: какого черта ты ко мне пристал?

— Я ведь прошу только… — начал было Тонкорунов, но Крючков оборвал его:

— А я запрещаю! Тут гауптвахта, а ты арестованный.

— Эх, Крючков, — вздохнул Тонкорунов, — ну что, если б ты генералом был или даже полковником? С людьми ты тогда только б по радио разговаривал.

— Это смотря с какими… Хватит обо мне. Ты лучше о себе расскажи, как это ты до такой жизни докатился? Сколько смен на посту продрых, пока тебя не накрыли?

— Что ты! — испугался Тонкорунов и растерянно уставился на Крючкова. — Ночью я как штык стоял, утром только, как солнце взошло, скис… Перед тем две ночи глаз не смыкал.

— Это почему же?

— Да так… — замялся Тонкорунов, — видишь ли, письмо получил из дому.

— Помер, что ли, кто?

— Нее…

— Невеста?

— Ага… Нет, ты только послушай, Крючков, что я тебе прочту! Ты можешь понять? Во…

Тонкорунов порывистым движением расстегнул карман гимнастерки, достал сложенные вчетверо тетрадочные листки, развернул один из них непослушными пальцами.

— Во, это она пишет… «Любимый мой Миша, все последние дни я много думаю о тебе, и по ночам ты снишься… Давно ли мы прощались с тобой у нашего дуба, а прошло уже столько времени… И когда только мы с тобой свидимся, а может, никогда?.. Но ты не тоскуй, я буду ждать тебя всегда, всегда…» Каково? — спросил Тонкорунов, вскинув лихорадочно блестевшие глаза.

— Не дурно для начала, — согласился Крючков.

— Не начало, Крючков, а конец. Послушай, что тетка пишет через две недели.

Тонкорунов развернул другой листок, нашел глазами нужное место, прочитал без пауз, одним духом:

— «А Нюрка твоя позавчера замуж вышла за Сеньку хромого никто их вместе раньше вроде бы и не видел а так сразу и свадьба была очень богатая вина было залейся и теленка с овцой зарезали…»

— Ну, дальше тут про гостей и про кушанья, — сказал Тонкорунов и спрятал письма в карман.

Помолчали.

— Н-да-а, обидно, конечно, что за Сеньку хромого… — проговорил Крючков. — Но и ее понять можно. Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Жаль, Тонкорунов, что ты раньше не знал этой пословицы.

— Да слышал я ее.

— Так о чем разговор?

— А врать-то зачем так бессовестно?

— Кто тебе сказал, что она врала? Может, она сама о своей свадьбе только за три дня узнала. Что ж ты второго письма не подождал? Нет, Тонкорунов, не из-за того ты пострадал. А можно сказать, из-за своих ушей. И не гляди ты на меня дикими глазами — я знаю, что говорю. Видишь ли, уши у тебя