Лишь тот… - Сергей Вишневский

Двухэтажные дома с открытыми настежь окнами. Кое-где всё еще висели чёрные тряпки, обозначающие, что внутри болеющие. Лестницы, ведущие на второй этаж с улицы, говорили о том, что в доме зачастую жило по несколько семей.

Под ногами у паладина и послушника была каменная мостовая. Раньше она была всегда чистой и опрятной. Её ежедневно протирали подошвами сапог и подолами длинных одеяний местные жители. Раз в неделю на улицы выходили заключенные и осужденные жители, которые с метлами убирали то, что осталось. Город всегда славился своей чистотой и опрятностью. Своими прямыми улицами и стратегией застройки.

Сейчас же, идя по улице, двое служителей церкви четко ощущали дыхание мертвого города. Ни тебе лавочников, ни обозов с товарами, никаких зазывал, в плохой день готовые хватать за руку и тянуть тебя к прилавку, лишь бы ты купил. Не было слышно местной лютни и традиционного протяжного мужского пения, так похожего на молитвы степняков.

— Еды… — раздался едва слышный голос из узкого прохода между двумя домами. — Прошу вас… хоть что-нибудь…

Руди повернул голову и обнаружил старика, замотанного в лохмотья. Лицо сухое, торчащие скулы, впалые щеки и заострившийся нос. Престарелый мужчина с красными глазами стоял на четвереньках и тянул руку.

Кисть и часть предплечья, что выступала из-под одежды, были покрыты чёрными пятнами, которые местами уже начали отваливаться, обнажая бледно-розовую плоть.

— У меня… у меня нету, — растерянно ответил Руди и повернулся к паладину. — Гош?

— Пойдем, — тихо ответил тот и, схватив за плечо воришку, потащил за собой.

— Гош, ну хоть сухарь или мяса кусок… — начал было Руди. — Он ведь подыхает. И неизвестно, что сожрет его быстрее. То ли черная язва, то ли голод.

— Мы идём на площадь. туда, где была церковь Единого, — произнёс воин, таща за собой послушника. — Слух о том, что в городе церковники, уже разошелся. Не могу сказать, что нас тут чтят и уважают. Нас не боятся и серьезно не воспринимают, но одно я знаю точно. Ни один южанин не станет спорить с тем, что у церкви лучшие целители. От южного моря до самых ледников на севере.

— Причем тут…

— Народ должен собраться вокруг церкви. Нам надо будет отсортировать их.

— Что сделать?

— Отсеять. Как гнилые плоды.

— В смысле?

— В прямом, Руди. В прямом, — мрачнея, ответил Гош. — Будут те, кого мы не сможем вылечить. Слишком слабы, стары или убоги телом.

— Мы не будем лечить стариков?

— Нет.

— П-п-почему? — возмутился воришка. — Разве они хуже? Или они в чем-то провинились?

— Нет.

— Тогда почему?

Паладин остановился, развернулся к Руди и положил руки ему на плечи. Глядя в глаза, он произнёс:

— Послушай меня. Это один из самых тяжелых моментов в нашей работе. Янтарный орден всегда был не просто частью церкви. Он был ее кулаком, дланью и… Армией, стражей… Всем. Пока церковные служители читали молитвы. Пастыри набирали людей и обращали в веру, настоятели управлялись с монастырями и готовили монахов. Пока те из церкви, кто не испугался политики, пытались сделать церковь сильнее… Мы всегда были там, где было трудно. Ковен? Янтарники. Чума? Снова янтарники. Поход язычных северян? Знаешь, кого послали…

— Догадываюсь, — буркнул Руди.

— Наша служба очень тяжела, и мы единственные среди всех церковников, у кого есть право на грех. И сейчас мы в очень дерьмовой ситуации. Нас тут четверо. Мы не спасём всех. Даже если упрёмся рогом. До конца… Мы всех спасти не сможем. Понимаешь?

Руди опустил голову и кивнул.

— Но если мы не сможем спасти всех, то… как понять, кого лечить? Всех подряд?

— Я… я не знаю, — не поднимая головы ответил Руди.

— А я знаю, — ответил Гош и поднял рукой голову мёртвого воришки. — Это будет очень тяжело. Я буду пить, как последняя сука, и плакать, но сейчас мы с тобой должны быть беспристрастны.

— Почему… почему мы не будем лечить стариков?

— Потому что старики не дадут детей. Старики не смогут работать. Огромная часть города уже умерла. Еще часть умрет, не дождавшись нашей помощи. Когда все закончится, городу нужны будут люди. Руки, чтобы работать. Женщины, чтобы рожать. Город должен жить. Старики не нужны. Мне больно об этом говорить, но они обуза.

— Тебя послушать, так и дети обуза, — с вызовом глядя в глаза паладина, произнёс Руди. — Работать они не смогут. Потомство быстро не дадут. Тоже ведь обу…

Руди не договорил. Он замер, не произнеся слово до конца. Гош ничего не сказал, он молча отпустил послушника и с грустной улыбкой промолвил:

— Это одна из самых дерьмовых работ, которую только можно было бы представить, но, кроме нас двоих, это делать некому, — сказал паладин и, развернувшись, пошел дальше. Он сделал несколько шагов, остановился и повернулся. Глядя на растерянного воришку, он добавил: — Если бы моя смерть могла бы хоть что-то изменить… Я бы не задумываясь отдал жизнь. За всех стариков и детей. Без раздумий, но даже если я останусь гнить в земле этого города… Выживших больше не станет.

Паладин развернулся и продолжил свой путь.

Руди смотрел на спину наставника и стоял в ступоре. Все его моральные принципы кричали и вопили, что так нельзя. Все его знания о церкви в первую очередь говорили о том, что церковь — это сострадание. Ко всем. К убогим, могучим, грешным и отшельникам, богатым, бедным… А сейчас, впервые оказавшись перед выбором, привычный мир рухнул. Мораль не работала.

Эмоции пытались устроить бунт в груди, а разум поливал грудь ведрами ледяной воды полными логики и правды. Правды жизни, с которой Картару после всего этого придётся жить.

Воришка медленно сделал шаг, подчиняясь логике в своей голове. За ним еще один и еще. Не прошло и десяти секунд колебаний, а Руди… Тот самый воришка, что когда то решил стать чем-то большим, чем обычный карманник, тот самый беспризорник, воспитанный шлюхой и принесенный в жертву на алтаре ковена, уже бежал за наставником, чтобы сделать хоть что-то. Не от чистого пылающего сердца, а от разума, который говорил, что город должен будет жить дальше.

Он догнал паладина, пристроился рядом и молча продолжил идти. Они вышли к небольшой площади, на которой стоял обычный простой дом из того же серого кирпича. От других он отличался только тем, что окна были не квадратные, а прямоугольные, вытянутые вверх. По ним можно было понять, что здание, несмотря на его высоту, было одноэтажным с высокими потолками.

Рядом с зданием было около сотни человек. Кто-то сидел на пыльной мостовой, кто-то лежал. Кое-кто еще хорошо стоял, а кто-то едва держался на ногах. Были и те, кто держал на руках детей. Женщины, мужчины, старики, дети.

— Это артефакты, — произнёс Гош, сунув в руки воришки три печати. Одна была медной, вторая серебряной, а третья золотой. — Медную ставь тем, у кого язвы уже сбросили корку и под ними видно мясо. Это значит, что язва уже внутри тела. В груди и брюхе. Серебряную ставь если на пятнах появились трещины. Через них обычно начинает идти гной. Если струп не слез, значит, внутри язв еще нет. Таких еще можно спасти, если действовать быстро.