Сестры Эдельвейс - Кейт Хьюитт

Вновь повисла тишина, на этот раз тяжёлая. Биргит чувствовала, что все они должны склониться под её тяжестью, но никто не шевельнулся. Вернер переводил взгляд с отца на Франца, и его лицо становилось всё мрачнее и мрачнее.

– Я ничего не имею против евреев, – сказал он наконец. – Лично я. Они имеют право жить своей жизнью, но мы не можем отрицать, что их контроль над финансами нашей страны принёс ущерб её гражданам.

Тишина стала невыносимой. Биргит закусила губу. Он не имел в виду ничего плохого, сказала она себе. Он не хотел. И всё же его слова ощущались как удары молота.

– Как сказала Биргит, давайте не будем обсуждать политику, – наконец сказал Манфред как можно беззаботнее, но тут Иоганна, которая за весь ужин не произнесла почти ни слова, сердито фыркнула.

– Но ведь ты любишь обсуждать политику, папа, – сказала она с резкой решимостью в голосе. – По крайней мере, раз или два в месяц вы собираетесь здесь со своими друзьями, чтобы обсуждать политику всю ночь напролёт! – она вызывающе посмотрела на Вернера, удивлённого таким внезапным выпадом.

– Иоганна, – строго сказала Хедвиг, не выносившая грубости. Биргит съёжилась, готовясь защищаться.

– А что? Так и есть. Они говорят о том, что Австрия должна оставаться независимой и противостоять угрозе нацистов. Они все с этим согласны. Они терпеть не могут Гитлера и всё, что он защища…

– Австрия не сможет противостоять угрозе нацистов, – перебил Вернер, и Иоганна повернулась к нему. Её глаза метали молнии.

– Но она должна, и мы должны, и вот в чём разница. А что касается выставки, – её губы скривились в усмешке, – я бы никогда не пошла на такое мероприятие, никогда, даже из чистого праздного любопытства. Я бы не заплатила ни гроша за отвратительную нацистскую пропаганду, потому что это всё пропаганда и ложь, чтобы заставить таких, как вы, ненавидеть евреев, когда у вас нет абсолютно никаких причин для этого. Совершенно никаких причин. – Выдохнувшись, она откинулась на спинку стула, а за столом воцарилась ошеломленная тишина.

Биргит взглянула на Вернера и увидела, что он изумлён и рассержен, а потом перевела взгляд на Франца. Сияя, он с любовью и гордостью смотрел на Иоганну, и Биргит внезапно охватила чудовищная зависть. Почему Иоганна достойна любви, а она – нет? Почему всё должно рухнуть лишь из-за какого-то глупого разговора о выставке, которую видел только Вернер? Что за глупость! Он не сказал ничего ужасного.

И всё же она чувствовала пустоту, будто холодный ветер свистел прямо сквозь её тело, обжигал её изнутри. Эта пустота говорила об обратном.

– Прошу вас! – взмолилась она. – Это всё болтовня ни о чём.

– Ни о чём! – Иоганна вновь вскипела, и Биргит захотелось её как следует встряхнуть.

– Просто о выставке, вот и всё! К чему такое… такое негодование?

– Боюсь, это всё моя вина, – вмешался Вернер, положив ладони на стол. – Я прошу прощения за любое оскорбление, которое я мог непреднамеренно причинить. Я, конечно, не хотел проявить неуважения к таким радушным хозяевам.

– Не стоит извиняться, – как можно дружелюбнее ответил Манфред, хотя и выглядел несколько потрясенным жарким разговором. – Ты же наш гость, в конце концов. Это мы должны извиниться за то, что приняли тебя так нелюбезно.

– Папа… – начала Иоганна голосом, полным возмущения, но отец одним взглядом заставил ее замолчать.

– Давайте перейдём в гостиную, – предложил он. – Вернер, ты когда-нибудь слышал, как Биргит поёт?

Биргит совершенно не хотелось петь, но продолжать неприятный разговор ей хотелось ещё меньше, поэтому она послушно стояла у фортепиано и под аккомпанемент Франца выводила «Конную повозку», народную песню, которая, безусловно, никого не могла оскорбить. Иоганна несколько нелюбезно подпевала, и Биргит показалось, что она хоть немного раскаивается в своем порыве. Но как и следовало ожидать, без звонкого сопрано Лотты это было действительно никуда не годное представление, и вряд ли кто-то почувствовал что-нибудь, кроме облегчения, когда оно наконец закончилось. Вскоре Вернер ушёл, и это тоже, казалось, принесло облегчение.

Биргит проводила его вниз по лестнице, мучаясь тоской, обидой и беспокойством. Она понимала, что не сможет пропустить мимо ушей всё, что он говорил.

– Боюсь, всё прошло не так, как я надеялся, – нервно смеясь, сказал он по дороге через тёмный магазин. – Ты бы предупредила, что в твоей семье так любят евреев! – Он говорил вроде бы в шутку, но Биргит застыла и, моргая, посмотрела на него.

– Не говори так, прошу тебя, – тихо попросила она. – Ты ведь не имеешь в виду ничего плохого. Не можешь иметь. Я понимаю, это мелочи, безобидные мелочи, но…

– Почему это для тебя так важно? – Он был скорее удивлён, чем рассержен.

– Потому что… – Она беспомощно смотрела на него, не зная, как объяснить. Почему это было важно? Было бы гораздо проще не думать об этом. И всё же с каждым собранием в кофейне, с каждым разговором с Ингрид, с каждой брошюрой, прочитанной или оставленной на скамейке в парке, она всё больше понимала – да, это важно. Потому что иначе она лишилась бы способности сочувствовать, способности бороться за справедливость.

– Биргит, – теперь голос Вернера был усталым, – я не понимаю. Ты ведь не еврейка.

– Нет. – Но Франц был евреем. И Янош – тоже. Неужели они – неужели кто-то – заслуживал такого обращения? Ответ был очевиден. Разумеется, нет. И если она не может сказать об этом человеку, за которого хочет выйти замуж…

Она смотрела на Вернера, стоя напротив него в тёмном и пыльном магазине, где звучало только их дыхание и тиканье часов, отмечавших каждый момент, и знала, какой вопрос должна ему задать.

– Вернер, как ты относишься к Гитлеру? – Она чуть помолчала, но он лишь непонимающе смотрел на неё. – Честно?

– К Гитлеру? – Он покачал головой, теперь совершенно сбитый с толку. – Почему ты спрашиваешь меня об этом, Биргит?

– Потому что это важно. – Каждое слово болезненно пульсировало в ней. Она понимала, что не вынесет, если он решит с ней порвать, и всё из-за политики. Или, может быть, она сама с ним порвёт, если ей хватит сил. Она не знала, хватит ли их, она могла только верить.

– Ну, это не должно быть очень уж важно, – ответил Вернер, и теперь в его голосе звучало раздражение. Он расправил манжеты мундира. – Потому что я не особенно много о нём думаю. Биргит, я австриец. Я служу своей стране, вот и всё.

– Но то, что сказал Гитлер… законы, которые они издали… о евреях, – настаивала она. – Ты сказал, что не считаешь их такими уж плохими…