Четыреста килознаков - Татьяна Рябинина

Но Андрей, к моему облегчению, назвал какой-то незнакомый клуб. Наверно, сейчас был самый подходящий момент, чтобы все закончить, но я не смогла. Вот так — по телефону, да еще и накануне праздника? Нет, достаточно того, что я все для себя решила. Поговорю со всеми троими уже в январе.

— Извини, Андрюш, не получится. У нас тут… семейное сборище намечается.

На всякий случай я скрестила за спиной пальцы, хотя под семейным сборищем вполне можно было понимать и нас с Аленой.

— Ну что делать, семья — это святое. Ладно, увидимся в новом году.

Отложив телефон, я села на диванчик в холле и прислушалась к себе. Ощущения были… странные. С одной стороны, неловко и, пожалуй, даже больно. Всегда тяжело разрывать отношения, особенно если человек не сделал тебе ничего плохого. Наоборот, я была благодарна Андрею за то, что помог выбраться из депры после развода. Мне было хорошо с ним, но за три года мы так и не стали по-настоящему близкими, иначе не появились бы Витя и Костя — как дополнение.

С другой… Я приняла решение, и это было пусть болезненное, но все же облегчение. Даже если с Ником у нас ничего не получится… ой, нет, пожалуйста, пожалуйста, пусть получится! Так вот, если ничего не выйдет, мне равно уже не нужны будут эти… костыли.

Я покосилась в угол, где стоял настоящий костыль из травмпункта. И тут же вспомнила, как Ник принес его.

Черт, кажется, я и правда втюрилась, как дурочка, на старости лет, если без конца только о нем и думаю.

А еще мне вдруг стало ясно, почему Ник так резко сдернул вчера. Нет, конечно, стопроцентной уверенности в том, что он поехал именно к своей подруге, у меня не было, но я почти в этом не сомневалась. А если так — она ведь наверняка рассчитывала встречать Новый год с ним. Может, даже в его клубе, с его друзьями. И если он предложил это мне — значит, тоже принял решение. В такой ситуации откладывать на потом уже было нереально.

Мне даже стало ее жаль. И его тоже. Я побывала по обе стороны баррикады: уходила сама, уходили от меня. Поэтому знала: и то и другое тяжело. Даже трудно сказать, что тяжелее.

— Елку собираешься ставить?

Вздрогнув, я обернулась. Алена стояла в коридорчике между холлом и своей комнатой.

— Да. Хочешь, вместе будем наряжать?

— Давай, — она улыбнулась, и улыбка эта, бледная, слабая, была первой с тех пор, как она вернулась домой.

Забравшись на стремянку, Алена достала с антресолей и подала мне сначала коробку с разобранной елкой, потом чемоданчик с игрушками. С этим чемоданчиком, тогда наверняка модным и элегантным, дедушка в сорок седьмом вернулся из Германии. С женой и годовалой дочерью, моей тетей Алевтиной. Мама появилась у них только через десять лет.

Мы с Аленой всегда наряжали елку вдвоем, с ее двухлетнего возраста. Это был наш ритуал, который нарушился лишь однажды — когда на Новый год я угодила в больницу с гриппом. Мы знали наперечет каждую игрушку, и для каждой у нас было свое место. Часть досталась мне от бабушки: когда она умерла, мы с мамой поделили их. Некоторые из них чудом пережили блокаду, а одному ангелу было уже больше ста лет, его маленькому дедушке подарила крестная — кока Мила.

Я доставала игрушки, Алена вешала. Молча, с грустной, едва заметной улыбкой и влажно блестящими глазами. Наверно, думала о том, что могла бы сейчас вот так же наряжать елку вдвоем с Виталиком. Последним занял свое место извлеченный из пластикового кофейного стакана ангел. Ну и финальные штрихи: шпиль с дождиком и гирлянда. Ах, да, и Дед Мороз, конечно. Его роль у нас играла икейская лягуха в колпачке Санты, набитая для устойчивости мелкими монетками.

Алена включила гирлянду, и мы сели на диванчик — полюбоваться. Как всегда. Я обняла ее за плечи, она вздохнула тяжело, уткнулась носом куда-то мне под мышку.

— Ма… ты ведь хочешь пойти, да? В клуб? — спросила глухо.

— Да, — я не стала врать.

— Значит, пойдем.

— Но ты же ведь не хочешь?

— Если бы я сказала, что хочу, ты бы поверила? — усмехнулась она. — Встречать Новый год с кучей незнакомых людей, когда больше всего хочется забиться в дупло и никого не видеть. Но ведь если я не пойду, ты тоже не пойдешь, правда? Я, конечно, могу сказать, что иду к Светке, по улицам побродить, а потом домой вернуться. Но ты же ведь все равно будешь беспокоиться, так?

Я молчала. Что тут можно было сказать?

— В общем, не хочу портить тебе праздник. Пойдем. Может, как раз и ничего, что незнакомые. Никто не будет лезть с сочувствием, а про себя злорадничать: ага, обломалась Мерцалова. Надеюсь, там найдется чего пожрать и выпить.

— Кстати, про пожрать. Может, печенье испечем?

— Мерзкое? — уточнила Алена.

— Ну конечно, мерзкое, какое же еще.

Это тоже было нашей новогодней традицией: печенье, которое омерзительно долго и нудно пеклось, а затем так же омерзительно быстро съедалось.

— Давай испечем.

Мы нашли по телевизору новогоднюю комедию и занялись делом. Я раскатывала песочное тесто и штамповала из него тоненькие кружки, Алена промазывала готовые джемом, собирала башенки и украшала. Между двумя партиями я позвонила Нику и сказала, что мы придем.

— Хорошо, — ответил он, — буду ждать.

И так это прозвучало, что я чуть не запищала.

Поужинали печеньем с чаем, и только в одиннадцатом часу я вдруг спохватилась, что так и не написала проду от Нины. ***

Когда текст пёр, я могла написать стандартные пять килознаков проды за полчаса. Ну минут за сорок — с учетом пауз и оперативного исправления слов-мутантов. Это означало, что она уже у меня в голове, продуманная, готовая на выход. Иногда на старом ноуте на такой скорости даже клавиши вылетали и пробел не срабатывал.

Если не шло… тогда не шло.

Время подкатило к полуночи, а на экране тосковали три абзаца. Тридцатое пока еще декабря, писательница Женя-Нина пишет книгу о писательнице Ире, и в Ириной книге тоже тридцатое декабря, и она пишет книгу о писательнице, которая…

Интересно, до какого уровня можно развить эту рекурсию — бесконечные отражения, как в зеркальном коридоре? И, кстати, у Ириной героини, которой я даже имя поленилась придумать, книга тоже не получается, потому что Ира пытается писать про них с Киром,