Красавица некстати - Анна Берсенева

«Товарищ Ломоносов», произнесенное Трухиным, звенело у него в голове и в сердце. Не зэк, не безымянная скотина, годная только на мясо, – товарищ! Как хорош, как ясен был прямой смысл этого слова!..

– Я буду! – горячо заверил мальчишка. – Как положено, так и буду! Это ж я так только спросил… По-человечески чтоб. Пойдемте до хаты, Игнат Михайлович.

Хата бабы Явдохи оказалась хоть и не совсем цела – крытая дранкой крыша была посечена осколками так, что сквозь нее виднелось ночное весеннее небо, – но все же пригодна для ночлега. Настолько пригодна, что Игнат еле втиснулся в горницу с низкими потолками: вся она была заполнена бойцами, лежащими кто на лавках вдоль стен, кто вповалку на полу. Он с трудом нашел себе место у холодной печи и лег на пол. Леха Гайдамак пристроился у него за спиной и взволнованно сопел в темноте.

– Шинелью накройся, – сказал Игнат. – Хоть и дырявая, все-таки теплее будет.

Шинель была дырявая не от пуль или осколков – они облетали Игната стороной, как заговоренного, – а просто такую ему выдали, когда, в числе других зэков, спешно доставили из лагеря в штрафбат и отправили на фронт.

Леха заснул сразу, как только натянул на себя край шинели.

«Простой парень, – усмехнулся, глянув на него, Игнат. – Волнение волнением, а бессонницы не знает».

Он по себе знал эту, идущую от простоты сознания, способность мгновенно засыпать. По себе прежнему. С тех пор как он приехал в Москву и в жизни его появилась Ксения, он эту счастливую способность утратил.

Игнат задержался у Иорданских дольше, чем предполагал.

«Хорошо хоть рыбу довез, – мрачно думал он, в очередной раз узнавая, что набирать рабочих на стройку у Преображенской заставы сегодня опять не будут, потому что для них еще не построено жилье. – Слыхано ли, нахлебником у женщин на шее сидеть! Да еще у таких…»

Ксения и Евдокия Кирилловна, ее бабушка, в самом деле были женщины необычные. Не то чтобы блаженные, но какие-то… бестелесные. Казалось, они существуют божьим духом, как птицы небесные.

Да вообще-то так оно и было. Игнат не сразу привык к жизни в огромном московском доме, и мало еще сказать «не привык» – его просто оторопь брала от этой жизни. Но в порядках здешних он разобрался быстро. И по этим порядкам выходило, что обеим Иорданским, бабушке и внучке, никак невозможно было жить в самом центре Москвы, да еще в таком доме, как этот, на углу Петровки и Столешникова переулка, со странным названием «Марсель».

– Марсель – это город во Франции. Но я не знаю, почему наш дом так называется, – улыбнулась Ксения, когда Игнат спросил ее об этом. – Мы с бабушкой сюда только в восемнадцатом году приехали. Из Рязани. К моему дяде Ивану, бабушкиному сыну. А через год он от тифа умер. Дядя Иван еще до переворота по почтово-телеграфному ведомству работал, а дом как раз это ведомство построило. Ему тогда здесь комнату и дали. Это прежде доходный дом был, для состоятельных холостяков. Такой в Гнездниковском переулке есть, и вот наш «Марсель».

Ксения сказала еще, что «Марсель» отличается от других московских коммуналок, в которые за последние десять лет превратились все бывшие доходные дома. Правда, она рассказывала, что в восемнадцатом году, когда они с бабушкой сюда приехали, дом этот имел обычный для того времени вид: потолок коридора был опутан черными трубами буржуек, которые тянулись из каждой комнаты, все четыре парадных были заколочены, а все три черные лестницы заплескивались водой и зимой превращались в ледяные горы. Но теперь, в разгар нэпа, дом выглядел уже вполне пристойно. Самому-то Игнату он казался не просто пристойным домом, а настоящим дворцом, какого он и представить себе не мог. Но и на более искушенных, чем он, людей «Марсель» производил сильное впечатление.

Доски с парадных дверей были сняты, для уборки кухонь и мест общего пользования была нанята жильцами на приличный оклад уборщица, кроме того, было решено, что огромные марсельские коридоры не должны быть заставляемы всяким хламом. В сочетании с высокими потолками, просторными вестибюлями, зеркальными лифтами, перилами в форме змей и прочими атрибутами стиля сдержанного модерна, в котором перед самой революцией был выстроен этот дом, тогда еще с дорогими магазинами в первом этаже и дорогими же меблированными комнатами во всех остальных, – «Марсель» в самом деле выделялся в унылом ряду коммунальных клоповников.

Неудивительно, что Игнат первое время останавливался на улице перед парадной дверью и собирался с духом, прежде чем ее открыть. Он удивлялся другому – что эта робость прошла у него довольно быстро.

Было в Москве что-то такое, что он сразу почувствовал близким себе, хотя и очень для себя нелегким. Сурова она была, эта Москва, непроста, неласкова. Но при этом Игнат почему-то знал: она может вместить ту силу, которую он пока лишь смутно чувствует в себе, и, главное, может помочь ему понять, в чем эта его смутная сила состоит.

Что он может надеяться на помощь этого города, Игнат понял почему-то, когда стоял у Преображенской заставы на берегу Яузы, где наскоро сколачивались бараки для крестьян, прибывающих на московские стройки.

Река сияла в солнечных лучах, словно праздничная дорога, ведущая неведомо куда. Отражаясь от ее колеблющегося серебра, солнце слепило глаза, и из-за этого переливчатого блеска Игнат почувствовал, что его охватывает восторг, которого он не может объяснить и не хочет объяснять.

«Да что ж это со мной? – изумленно подумал он. – Или не видал я, как вода под солнцем блестит? Уж, кажись, у себя-то на Беломорье вдоволь навидался!»

И все-таки он понимал, что того могучего будущего, которое сияло теперь перед ним так же отчетливо, как блики на воде московской реки, никогда он прежде не видел.

Но это для себя он такое понял. А для Ксении… Игнат быстро догадался, что ее будущее выглядит вовсе не сияющим.

Да тут и догадливости особой не требовалось – это высказывалось вслух, и высказывалось теми людьми, от которых Ксенино будущее как раз и зависело.

Однажды, когда Игнат шел по длинному марсельскому коридору к комнате Иорданских – в тот день он наконец узнал, что завтра может перебираться в барак и приступать к работе, – навстречу ему из общей кухни вышла дебелая баба. Ее звали Галя Горобец, и, Игнат уже знал, она была здесь большой начальницей – ответственной по дому.

– Това-арищ Ломоносов! – томно поводя глазами, пропела Горобец. – Ну как у вас дела? Нашли работу?

– Нашел, – кивнул Игнат. – И место в бараке дали. Завтра съезжаю.

– Какая жа-алость!.. – тем же тоном протянула она. И тут же добавила уже совсем другим, жестким и деловым, тоном: – Нет, это форменное безобразие! Без пяти минут пролетарий вынужден перебираться в барак. В то время как чуждый элемент – лишенки, поповны – занимают целую отдельную комнату! – Она понизила голос и, подойдя вплотную к Игнату, проговорила: – Я бы на вашем месте, товарищ Ломоносов, поборолась за жилплощадь. У вас на нее побольше прав-то будет, чем у поповских жен и дочек! Не понимаю, куда начальство смотрит? Их вообще из Москвы гнать надо.