Однажды в Бишкеке - Аркан Карив

— Ты понимаешь, что такое алкоголик для общества? Алкоголик для общества — это все равно что еврей для нациста! Знаешь, в чем твоя главная ошибка?.. А она ведь, в конечном счете, и лежит в основе той цепи заблуждений — а если по-честному, то преступлений, да-да, преступлений, — которые низвергли тебя до статуса отщепенца. Твоя главная ошибка в том, что ты без должного уважения относишься к социуму. Нет, ради Бога! Хочешь — противопоставляй себя обществу, борись с ним, делай что-нибудь! Ну, пойди, я не знаю, к Лимонову, запишись в партию. Будь «за», будь «против», но делай же хоть что-нибудь! Слишком ты, братец, пассивен для нигилиста. Знаешь, в чем твоя главная ошибка? (В риторическом запале Эйнштейн способен насчитать штук десять главных ошибок и задать столько же последних вопросов.) Ты думаешь, что саморазрушение — не грех. Что это касается только тебя. И думаешь ты так в силу закоренелого эгоцентризма и нарциссизма. До тебя никак не дойдет, что любая твоя проявленность в этом мире всегда соотнесена с социумом, какой бы ты там ни был весь из себя утонченный и особенный. Куда ты, блядь, крадешься? Да пожалуйста! Да ради Бога! Пей, если хочешь, все равно тебе сейчас под капельницу. Мне тоже плесни. Лед не забудь. Да… И все это, конечно, от жалости к себе. А ты забудь про себя! Все! Нет тебя! Ты умер! Повесился! И вот теперь, когда ты свободен, начинай действовать. И пожестче, пожестче с самим собой!

Эйнштейн остановился рядом с фотографическим портретом своего дедушки в Берлине весной сорок пятого. Галифе, усы, красавец. Дедушка Эйнштейна, начав рядовым, прошел всю войну, дошел до Рейхстага капитаном и на его стенах выбил из табельного оружия слово ХУЙ. Эйнштейн черпнул вдохновения у дедушки и продолжил:

— Твоя главная ошибка — это страусово нежелание признать, что война — единственный способ существования человечества. Не имеет значения, нравится тебе это или нет, просто другого способа не изобрели. Тебе вот и Мишенька Генделев скажет, что все мы живем на три темы: война, любовь и смерть. А если ты оставляешь только любовь и смерть, то, конечно, у тебя будет депрессия. Нельзя отказываться от войны. Треугольник сохраняет равновесие, а дихотомия сжирает сама себя. Без войны ни любви у тебя не будет настоящей, ни смерти достойной. Тебе тяжело? Ты думаешь, тебе плохо? Давай-ка я тебя на экскурсию в хоспис свожу, чтобы ты увидел, что такое настоящее «плохо»!

Раздался звонок в дверь. Это прибыл чудо-доктор, который избавит меня от эйнштейновских инвектив и алкогольного отравления. Минут через пятнадцать после того, как мне поставят капельницу, я засну безмятежным сном мертвого младенца. Понимая, что времени остается немного, Эйнштейн начал рулежку к терминалу:

— Я пристально думал о твоей ситуации, и вот что. Есть одно занятие, от которого тебе не отвертеться. Ну, если ты и здесь скажешь, что тебе тяжело, противно и неохота, то будешь в моих глазах уже не больным, а просто подонком. Доктор, наберите полшприца крови у этого симулянта!

Когда почти через сутки я проснулся, то обнаружил на прикроватном столике листок со следующим текстом:

И ржавая, переходящая в подпись клякса уже окислившейся крови.

В детский сад мою любовь приводил дедушка.

В тот первый раз ее тоже привел дедушка.

Я стоял возле своего шкафчика, сосредоточившись на трудновыполнимой задаче: пытался, не снимая штанишек, пристегнуть к застежке, идущей на резинке от пояса, отцепившийся и сползший уже ниже колена чулок. Колготки появятся только в следующем году, а тогда, шестисполовинолетний, я носил пояс с чулками.

— Ой! Ну что ты делаешь? — раздалось у меня над ухом.

Я поднял голову и увидел незнакомую девочку.

— Давай помогу!

Девочка подошла ко мне, присела на корточки, спустила с меня штанишки, подняла сползший чулок, разгладила его и пристегнула к поясу. Потом выпрямилась, поправила у себя на голове бантик:

— Меня зовут Джейн. Тебе нравится мое платье?

Мне было шесть с половиной лет, и я уже почти исключил из восприятия цвет, потому что он мешал моим занятиям, он был лишним, избыточным. Но это платье я увидел. Синие морские коньки плывут вверх по белому ситцу, уменьшаясь в размерах. А посмотришь иначе — вверх поднимаются белые бабочки. Волосы и веснушки у девочки были золотыми. Золото очень ценилось в мире детей. Особую ценность представляли золотце в составе конфетной обертки и золотая краска в акварельном наборе. Но я красками не пользовался. Мне хватало простого карандаша.

— Джейн, да ты никак нашла нового друга? Congratulations! Но что я вижу? Мои глаза не обманывают меня? Это же буква «алеф»! О, твой новый друг, должно быть, масон! Прекрасный выбор, Джейн! Прекрасный выбор!

Замечание про «алеф» относилось к моему шкафчику, на котором вместо обычных мишек, яблок, клубничек и других образов из флоры и фауны, которыми не знающие счета дети пользуются для нахождения своего гнезда, красовался знак (алеф ноль), выбранный Георгом Кантором для обозначения счетного множества. Я вырезал алеф ноль из статьи в энциклопедии, справедливо полагая вероятность того, что папа откроет этот акт вандализма, пренебрежительно малой. В моем тогдашнем понимании счетное множество было рыцарем, борющимся с драконом. С драконом о бесконечное множество голов: каждый отрезок размером в единицу обладал мощностью континуума, а эта дурная бесконечность в бесконечное число раз превосходила благую бесконечность счетного множества. Алеф ноль в конце концов конечно же победит. Но это будет нелегкая битва.

Все это я выпалил на едином дыхании, а потом попросил рассказать, кто такие масоны. Мне встречалось это слово у Тарле в книге о Наполеоне, но я не был уверен, что понимаю его смысл.

— Масоны! Ну, разумеется, масоны! Везде, где есть тайна, появляются масоны. Или, на худой конец, тамплиеры. А вы, молодой человек — только не отпирайтесь! — вы уже прознали о существовании тайны и мечтаете ее открыть, ведь так? Не отвечайте! Нам, масонам, достаточно любого знака. Медленно моргните левым глазом… Я так и думал! Вас когда обычно забирают? В полшестого? Мама или папа? Ну, кто бы ни был, мы сумеем договориться, и сегодня вечером вы мой гость.

— И мой! — сказала Джейн и взяла меня за руку. Она уже слишком долго терпела мужской разговор. Дедушка смутился:

— Ради Бога извини меня, дорогая! Конечно же, и твой!

Джейн наморщила носик.

— Ну, ладно, прощаю! Ну, иди уже, дедушка Илья! Нам играть надо!