По старой дороге далеко не уйдешь - Василий Александрович Сорокин

— Вот и я говорю, что покажет, — обрадованно говорит отец и дает Ивану наказ слушаться хозяина, потом обнимает сына, быстро садится в телегу и, не оглядываясь, уезжает.

Угодливость отца Ивану тогда была непонятна, но теперь при воспоминании этой сцены он чувствует щемящую боль…

Иван прожил у хозяина небольшой срок, но сейчас нет-нет да и представит себя мальчиком среди чужих людей. Он то носит воду и колет дрова, то работает на огороде, то его держат на побегушках. И это все бы ничего, работы он не боялся, если бы не избалованные хозяйские дети и упрямая старая коза, которые донимали его до невозможности. Дети властвовали над всем домом, озорничали, били посуду, пачкали скатерти, портили мебель, а за каждую их проказу отвечал Иван.

А коза?.. Иван до сих пор не забыл ее морды, всегда в чем-то вымазанной, с нахальными навыкате глазами, с грязными клоками шерсти, всегда что-то жующей. Это была не коза, а сущий дьявол. Как Иван ни привязывал ее, как ни опутывал веревками шею, туловище или рога, она каким-то чудом распутывалась, покидала отведенную ей лужайку и, постукивая острыми копытцами, устремлялась в хозяйский огород. Со вздыбленными волосами и перекошенным лицом хозяйка набрасывалась на Ивана. Уклоняясь от ее костлявых кулаков, он гонялся за козой. На крик сбегались соседи, останавливались прохожие. Царапая босые ноги, обжигая крапивой руки, Иван бегал за ней, пока не начинал задыхаться. Положение спасал сосед. Он ловил козу, привязывал к столбу, ругая и совестя хозяйку.

— Беги, сынок, отсюда, — вздыхая, говорил он Ивану, — изуродуют они тебя. В Москве уйма заводов строится, человеком станешь.

Ночью на соломенной постели в закутке между печкой и стеной Иван ворочался с боку на бок. Он давно бы удрал от хозяина, да боялся отца — тот не прощал вольности. Но однажды решение бежать пришло окончательно. Рано утром, завязав в узелок свое барахлишко, выпив ковш холодной воды, он было уже шмыгнул в дверь, как неожиданно проснулась хозяйка. Она соскочила с постели, подбежала к двери и растопырила руки:

— Не пущу! Придет твой отец, он те даст…

Иван, съежившись, смотрел на ее заспанное злое лицо. Она была похожа на бабу-ягу, которую он видел на картинках, когда зачитывался сказками. Что-то сильное изнутри толкнуло его, он нагнул голову и, ринувшись вперед, проскользнул между косяком и хозяйкой. Проснулся разбуженный шумом хозяин. Иван, хлопнув дверью, вихрем промчался через сени, разом прыгнул через все ступеньки крыльца, прижав к себе узелок, и дал стрекача. Распугивая гусей и кур, он бежал вдоль посада, сверкая босыми пятками. За ним, задыхаясь, гнался хозяин.

— Стой, стой! — орал он.

Иван пробежал улицу, поднялся на гору. Остановившись, оглянулся. Хозяин стоял в конце посада, приставив ко лбу ладонь, смотрел вслед беглецу. Иван показал ему кукиш и отправился восвояси.

Он быстро, споро шел по извилистой, утопающей в зелени дороге. Перепрыгивая через лужи и ручьи, оглядывал просторы, вдыхал запахи полей, наполняясь звуками звенящей весенней природы. От вольного воздуха и обретенной свободы зарумянились щеки, засветились глаза. Такого ощущения он еще никогда не испытывал.

С бьющимся сердцем вошел в родной дом. Отец сдвинул брови и молча стал расстегивать ремень. Иван бросился к нему на шею, прижался дрожащим телом и заплакал. Заплакал не так, как плачет капризный ребенок. Мокрое его лицо выражало не мольбу, не боязнь, а горечь незаслуженных обид. Отец сник. Он больше не настаивал на своем, хотя и не раскаивался в том, что отдал сына в люди, — это была необходимость. Его, однако, радовало, что Иван бежал не от трудностей, а от несправедливости.

Оставшись дома, Иван с первых же дней стал приставать к отцу, чтоб тот отправил его в Москву. Желание обучиться ремеслу было так велико, что в конце концов он добился своего. Мать с прежней покорностью собрала его в дорогу, перекрестила и поцеловала в лоб.

Москва оглушила Ивана гудками, грохотом, звоном. От пестроты и шума движения кружилась голова, от запаха проходивших автомобилей тошнило. Казалось, город завертит его, затрет, он затеряется в нем. Но он не пал духом. В тонких молескиновых штанах, в ситцевой косоворотке ходил от завода к заводу, но несовершеннолетних нигде не принимали.

В разгаре была первая пятилетка, одно за другим вырастали новые предприятия. В стране остро ощущался недостаток квалифицированных рабочих. По распоряжению правительства спешно организовывались механические школы и училища. Но набирали туда не подростков, а взрослых людей. Их, не имеющих специальностей, в то время было несметное количество. В одну из таких школ и пришел Иван. Но ему снова не повезло: до совершеннолетия не хватало двух лет. Он ходил к директору, просил, умолял. «Не имеем права, — разводил тот руками. — Программа рассчитана на взрослых, мальчикам будет не под силу. Погуляй годика два, тогда милости просим».

Но Ивану было не до гулянья, жажда работы одолевала его. Вместо паспорта у него была метрическая выписка, на листке бумаги удостоверялся год его рождения — 1915-й. Ивана внезапно осенило: стоило последнюю цифру 5 переделать на 3, как дата его рождения превращалась в 1913 год. Он приобретал два необходимых года, перед ним открывалась дорога в школу. «Но это же подделка документов», — почувствовал он угрызения совести. В воображении рисовались суд, тюрьма. Он измучился от сомнений, но в конце концов пришел к здравой, оправдывающей его мысли, что он несовершеннолетний и судить его будут не так строго, как взрослого.

Он ходил по городским улицам, в глубине души считая себя правым. Подобрал под цвет чернила и начал тренироваться, переделывая пятерки на тройки. Исчертил массу бумаги, набил руку. Но когда приступил к метрикам, от волнения дрожали руки, подделка получилась грубой: на новоиспеченной тройке виднелся хвостик пятерки. Чтоб убрать его, он, нажимая на перо, жирной линией еще раз обвел цифру. Подделка стала еще заметней. Это снова повергло его в мучительные раздумья, но желание попасть в школу все же взяло верх.

Чтобы выглядеть старше, Иван на сапоги, в которых приехал из деревни, набил добавочные каблуки, а внутрь настелил столько стелек, что едва мог обуться. Он стал на пять сантиметров выше, теперь ему надо было выглядеть «потолще». Он надел все, какие у него были рубахи, поехал в универмаг и там перед огромным зеркалом оглядел себя. Крутился, вызывая улыбки продавцов и покупателей… Сейчас Ивану и самому стало смешно, но тогда он настолько был поглощен мыслями о механической школе, что, кроме себя, ничего вокруг не видел.

Недалеко от Боткинской больницы, на месте, застроенном теперь новыми