Гор - Виктория Ман

остриженные до подбородка. Возвышается мальчик. Светлы брови, четкая линия челюсти, чуть заметная горбинка на носу.

— Их держали Вестники.

Ребёнок округляет глаза точно разыгравшаяся кошка, и княжич прыскает в сторону. Соприкасаются бедра, незаметно соединившись. Естественная поза, естественная близость.

— Они находились в самом центре города, в особом коконе, и «цвели» всю бесконечную жизнь.

— Запертые? — тень пробегает ящеркой. Передается мальчику, что отвечает тише прежнего.

— Да. Они не жили как другие Небесные Люди. Не покидали кокона и постепенно теряли свой облик, сливаясь с Пустотой.

Тоска серебряных глаз. Как же хочется стереть её, провести ладонью по заледеневшему стеклу, отогреть дыханием, а потому ребёнок порывисто вскакивает, распахивает руки, словно намереваясь обнять весь мир:

— Значит, и вы так можете, юный господин? Целую гору поднять!

Изгибаются тонкие губы, отзывается горло, выплескивается из мальчишечьей груди горной рекой, в которой ребёнок не прочь утонуть.

— Нет, я так не могу. Вестники прошлого были намного могущественней. Мне с ними не тягаться.

— Как же так, — тянет ребёнок, кривляется.

И вдруг костенеет, потому что мальчик выдыхает:

— Яль, ответь, ты же девочка, — светится серебро, глядит по-доброму, но ребёнок взирает исподлобья, дико и колко. — Отчего в мужское рядишься?

— О чем вы, юный господин? — чуждый голос. Проводит кончиком плети.

Но мальчик не пугается, лишь перечисляет:

— Ты поправляешь волосы совсем как матушка. Так же задираешь подбородок, когда смеешься. А ещё твой взгляд…

— Какой же, юный господин? — бормочет ребёнок сердито. И теряется. Потому что алеют уши, выглядывая из-за белоснежных кос. Соскальзывает мальчишеский взгляд, спасается в травах.

— Зачаровывает. У мальчишек такого не бывает.

Перекличка ласточек и глас ветра, затерявшегося в остовах стен скрадывают тишину.

— Я тебя обидел?

Ребёнок мотает головой, упрямо поджав губы. Сложно глядеть в лицо княжича, доверчиво обнаженное, ждущее с вкрадчивым любопытством. Порхает бабочка.

— Вы не обидели меня, юный господин, но я осмелюсь просить вас никому не говорить.

— Никогда не скажу, — осторожная в своем счастье улыбка. — Только отчего же ты в мужском?

Опускаются плечи, разлад подхваченным ветром ароматом ликориса теряется вдали.

— Моя мама не была певицей, юный господин. Она работала в красном квартале. Вы знаете, что это? — княжич неуверенно морщит лоб. — Там множество домов, где живут женщины. Кого-то из них продают за долги, кого-то ради дохода, а кто-то приходит сам, не имея выбора. Но все они торгуют телом, юный господин. Мужчины приходят в квартал и выбирают понравившуюся женщину, а после проводят с ней за плату ночь, — мальчик стыдливо поправляет ворот, наконец, поняв. — Моя мама пользовалась успехом. Она была красива и талантлива. Мужчины ею восхищались. И не просто проходимцы какие-то. Но мама мечтала не о том, юный господин. Когда играла и пела, то видела себя свободной. Певицей, что творит музыку не в красном доме, а в театре.

Образ бивы в руках, девочка оглаживает покатые бока.

— Я хочу воплотить её мечту, но для этого я должна сначала вырасти. Мама всегда одевала меня мальчиком, чтобы никто не украл и не надругался, — испачкались ладони. — Когда я буду достаточно взрослой, то прекращу притворяться, а пока я ещё маленькая…

— Яль, ты станешь певицей, — она сразу верит, потому что в голосе мальчика абсолютная уверенность. Добавляет с пылом. — Если пожелаешь, я помогу. Стану твоим покровителем, — усмешка полнится гордыней. — Пусть только кто посмеет обидеть любимицу князя Иссу.

— А я ваша любимица? — поддевает девочка. Жар накатывает, охватывает пожаром, но взгляда княжич не отводит. Собрав всю смелость, подтверждает, зажигая новый пожар.

— Любимица.

— Тогда, — пальцы находят шнурок на рукаве мальчика. Распускается узел, прежде чем оплести прядь смоляных волос у девичьего лица. Взгляды. Скрепляются меж собой. — Вы пообещали, юный господин…

— Настоятель просил передать вам, — кланяется низко монах, вручив князю шкатулку, отделанную алебастром и лазурью.

— Старая традиция, — отец и сын, меч за мужской спиной, а внимание мальчика сосредоточенно на открытой шкатулке, на трех змеиных яйцах на багряной подушечке. — Ты должен постоянно держать одно из них при себе до тех пор, пока оно не окаменеет. Сделаешь — докажешь, что овладел даром.

Откровение

— Дар ведет вас, юный господин, — настоятель складывает руки в замок на животе. — Не страшитесь Пустоты. Вы должны торжествовать над ней подобно Иссу и другим Вестникам.

— Гор, ты выглядишь совсем взрослым в этом одеянии, — мать растрогано улыбается, стоят слезы в синеве очей. — Как отец с тобой обращается?

— Меч и пламя. Управляй ими, — зычен бас князя. — Твоя Конфирмация закроет мой клинок или обнажит его до конца.

Тодо застает княжича в учебной комнате. Ушли последние следы детской пухлости в тринадцатый год, её место заняли жилы. А на шелковой подушечке змеиное яйцо — воплощение Небесного города, приковавшее к себе куда крепче любой цепи. В глазах мальчика, когда он поднимает голову и сдержанно приветствует учителя, яд тревоги.

Усиливается день за днем, пока не слезают лохмотья кожи, и не является страх. Щемящий, прорывающийся порой столь явно, что кажется, княжич должен упасть замертво, ведь первое яйцо лопается спустя четыре дня. Взрывается от переполнившей его силы, запачкав простыни. Второе яйцо держится неделю. Третье, последнее в шкатулке — две с половиной.

Воет зверь, ликуя. Незаживающая рана губ и дерганые движения. Царапины на собственных предплечьях и пряди вырванных волос. Наказания, которыми княжич щедро одаривает собственное тело. Синяки, синяки, синяки — плеяда ненависти к самому себе. Ещё одно яйцо, добытое тайком — настоящая удача. Все мысли лишь о нем. О хрупкой скорлупе, способной разбиться, о содержимом, способном сгнить, о любви, что необходимо заслужить, об ожиданиях, что надобно оправдать.

Проходят месяцы, мутнея корочкой. Мелкие грани постепенно окаменевшего яйца тверды и холодны, отливают кристаллическим блеском. Сердце княжича пропускает удар, когда настоятель сжимает яйцо в кулаке. А затем накатывает опустошающее болезненное облегчение. Потому что пальцы раскрываются, а яйцо остается невредимым. Никто не заметил подмены в 104 год от Исхода. Позволение на дряблых старческих губах:

— Пора готовиться к последнему обряду, юный господин.

— Всюду вишня в цвету,

и куда ни кинешь взгляд,

под весенним небом сад.

Бродит ветер по нему,

словно в розовом дыму.

Это вишня в цвету,

вишня всё цветет.[1]

Струны исполняют заученный танец, пока поводит руками княжич, чертя обеты мечом. Обнажается шея, подставляет кадык небу, а мальчик оседает, следуя за ритмом. Размерены движения, текут смолой, закипают лавой.

Крепко закрыты глаза, как будут они закрыты и в храме, где подле алтаря восседает настоятель в окружении безликих монахов. Отец и мать, чинные, величественные, но Бог из них лишь один. Воплощение и