Французская политическая элита периода Революции XVIII века о России - Андрей Митрофанов

Второе обвинение, выдвинутое против Петра III в манифесте Екатерины, заключалось в том, что он заключил мир с Пруссией в момент, когда русская армия достигла значительных успехов. Автор памфлета считал это обвинение вовсе несостоятельным, ведь в развязывании «ненужной» войны был виноват не Петр III, а императрица Елизавета Петровна, ее канцлер А. П. Бестужев-Рюмин и придворная клика[331]. Малле дю Пан давал оценку и ходившим тогда в столице слухам о том, что перед военным походом император якобы хотел заточить жену в монастырь: «Известно, что накануне своего отправления в Голштинию, Петр желал назначить императрицу регентшей на время своего отсутствия. Кто мог поверить, чтобы он доверил управление своей столицей и империей государыне, которую собирался заключить в тюрьму. Было бы бесполезно рассуждать о столь несовместимых между собой идеях»[332]. Позднее другие публицисты охотно использовали тот же прием борьбы с прогрессистским мифом о России, что и Малле, противопоставляя Петра III Екатерине II, который становился в их интерпретациях подлинным преемником прогрессивных реформ Петра I.

На страницах «Анекдотов» Ж.-Б. Шерера Петр III также выступает в роли просвещенного реформатора. Образ мудрого правителя, заботливого отца нации возникал под пером Шерера в противоположность образам других монархов XVIII в., которые предавались жестокости или бесконечным удовольствиям, но забывали о миллионах подданных и о собственном долге. Упразднение Тайной канцелярии вызвало всеобщее ликование в столице, но еще большее воодушевление среди знати было связано с манифестом от 18 февраля 1762 г. «О вольности дворянства». Прежнее положение русской знати Шерер даже называл «разновидностью рабства», в котором дворяне, подобно крестьянам, были привязаны к службе. После манифеста дворянство намеревалась даже установить императору памятник из чистого золота. Все общество тогда видело в Петре III достойного преемника Петра Великого[333]. «Петр III старался заставить расцвести в своем государстве торговлю, науки и искусства. Он лично посещал коллегии, присутствовал на их совещаниях и содействовал их членам с усердием выполнять свои обязанности и вносить свой вклад во всеобщее благоденствие империи; он получал просьбы со всех концов. Популярность его, которой не был отмечен ни один из его предшественников, и есть [важнейшее. - А. М.] доказательство, кроме тысячи других, превосходства его сердца, которое заботилось только о том, чтобы помогать своим подданным»[334].

Иными словами, авторы проводили мысль о том, что императрица Екатерина II нарушила заветы великого предшественника - Петра I. Совершив переворот и избавившись от супруга, она нарушила преемственность власти. Создававшийся философами идеализированный образ России - от «петровского мифа» до «екатерининской легенды» - строился на основе представлений о правителе-реформаторе, извлекающем свою страну из состояния варварства. Но с разрывом преемственности между Петром I и Екатериной II картина менялась: последним этапом прогресса цивилизации становились несколько месяцев правления Петра III, завершившиеся переворотом и жестоким убийством низложенного монарха. История правления Петра III и переворота 1762 г. давала множество фактов для коренного пересмотра взгляда на политику Екатерины. Однако это было не единственное направление критики России. Современники Малле дю Пана и Шерера рассматривали правление Екатерины сквозь призму русской экспансии в Европу; неизбежным в этих условиях становилась полемика публицистов Революции с философами - создателями идеализированного образа царицы. Бывший консул Франции в Турции, выпустивший несколько сочинений, в том числе памфлет «Политическое положение Франции и ее нынешние отношения со всеми странами Европы», Клод-Шарль де Пейсонель с негодованием обрушивался на внешнеполитические планы царицы и критиковал многих своих соотечественников, выступивших с идеологической поддержкой экспансии России[335]. Явно намекая на Вольтера, дипломат советовал: вместо того, чтобы пропагандировать «блестящую» восточную перспективу и подталкивать Екатерину к иллюзорному трону в Константинополе, ее нужно направить на путь реформ. «Нужно, чтобы продажные писатели или энтузиасты не подогревали бесконечно неутолимую жажду к известности, что пожирает душу государыни... Эти писатели должны представить великой государыне то, что действительно составит её славу, чтобы она удовлетворилась своими необъятными владениями и важными завоеваниями, уничтожила рабство в своих государствах, разрешила своим подданным пользоваться радостями мира и свободы, заставила расцвести в своей империи сельское хозяйство, промышленность и торговлю - все эти вечные основания счастья народов и самой подлинной и прочной славы монархов»[336].

Подводя итог третьему десятилетию правления Екатерины II, даже Малле дю Пан говорил не столько о самой императрице, сколько о русской «нации», повторяя мысль, созвучную «советам» Пейсонеля. Несмотря на то что все успехи правления Екатерины добывались ценой многочисленных жертв: «Оно [царствование. - А. М.] достойно той нации, которая так удивила Европу своим стремительным развитием и желанием завершить это великое дело, но нация не сможет сделать этого до тех пор, пока не достигнет состояния мира и спокойствия. Естественная склонность этого народа - выносливого, податливого, проницательного - поможет ему быстро подняться на ноги и выйти из того тяжелого положения, в котором он оказался из-за непрерывных войн»[337]. Развитие цивилизации в России должно стать делом всей «нации», оно не может быть завершено трудами императрицы и ее фаворитов, озабоченных бесконечным расширением границ, неспособных думать о государстве, заключал публицист[338].

* * *

Осложнение отношений между Францией и Россией, меры, предпринимаемые петербургским кабинетом против «революционной заразы» в империи, обусловливали популярность темы военной опасности, исходящей от России. В памфлетах и газетах 1789-1792 гг. к военной тематике обращались довольно часто. Шерер, например, предлагал читателю общую характеристику вооруженных сил России. Однако в этом отношении его описание не слишком отличалось от традиционных «мемуаров» - записок французских дипломатов и секретных агентов кануна Революции[339].