Французская политическая элита периода Революции XVIII века о России - Андрей Митрофанов

Столице империи Шерер противопоставлял древнюю Москву. Например, мотивы переноса столицы объяснялись так: «Петр отдал предпочтение резиденции на болотах Ингрии в силу разных причин: частые восстания населения Москвы, которые внушили ему отвращение к этому городу, стремление государя сделать Россию европейской и морской державой, а также красота реки Невы»[309]. Москва казалась французскому наблюдателю очень неспокойным, непокорным монарху городом, который Петр I предпочел покинуть, нежели наводить в нем порядок. Именно в Петербурге, а не в Москве, «деспотизм угнетает всех подряд», замечал Шерер уже в рассказе о своей жизни в российской столице во времена Екатерины II[310], Москва же, по его мнению, это «обычное место пребывания недовольных двором»[311].

Помимо традиционного для публицистики XVIII в. вопроса о реформаторской роли Петра I в русской истории, французы обращали внимание и на некоторые реформы его дочери - Елизаветы Петровны. Встречалось немало версий о причинах ее знаменитого решения об отказе от смертной казни: некоторые полагали, что она пошла на этот шаг, очарованная «философическими идеями», другие видели в этом указе плод ее мягкого характера, третьи считали, что она пыталась увековечить актом благотворительности свое восшествие на трон, которое обошлось без пролития крови. «Я склоняюсь к тому, - писал Шерер, - чтобы поверить, что она просто чувствовала подходящий момент, чтобы удержаться на троне и испытывала потребность в любви и доверии своего народа, но из всех средств, которые могли бы их обеспечить, не нашлось ничего лучшего, чем упразднение одного из жестоких законов, изданных государем, воспоминание о котором было ненавистно ее подданным. Впрочем, этот поступок увенчался успехом, на который она и рассчитывала»[312]. Иными словами, Шерер полагал, что отмена смертной казни была политическим жестом, продиктованным прагматическим интересом сохранить корону. Автор «Анекдотов» усматривал в отмене смертной казни не символ прогресса цивилизации и нравов, а напротив, знак монаршего произвола[313]. Вопрос об отмене смертной казни при Елизавете Петровне освещался впоследствии довольно широко во французской публицистике, однако основные точки зрения были высказаны именно в последние десятилетия Старого порядка и в годы Революции[314].

Но для большинства французов конца XVIII столетия современную Россию олицетворяла императрица Екатерина II. Создание положительного образа России в общественном мнении Запада было одной из важнейших составляющих политики Екатерины II, и сама императрица активно пропагандировала взгляд на свою империю как европейскую страну, что снимало остроту противопоставления Европы и России[315]. Однако с началом Революции перспективы русско-французского культурного диалога и наметившегося экономического сближения становились все более туманными[316].

В атмосфере первого года Революции очень распространенным становится мнение о реальном участии императрицы Екатерины II в «заговоре» монархов против Революции. Образ просвещенной императрицы, «ученицы философов», постепенно вытеснялся новым образом - «пособницы тиранов». В середине 1789 г. вышло продолжение известного памфлета под названием «Оратор Генеральных штатов»[317], принадлежавшего перу писателя, путешественника и королевского библиотекаря Жана-Луи Карра (1742-1793). Призывы автора этого небольшого сочинения стали широко известны и находили живой отклик в разных странах, в том числе и в России[318]. Карра призывал французов и все прочие народы к борьбе против тирании и деспотизма в своих странах и разоблачению коварных замыслов противников Революции во Франции, призывал бросить взгляд на современное положение наций и основные события, произошедшие с ними за последние пятьдесят лет. В своих исторических и политических предпочтениях публицист следовал за признанными авторитетами Просвещения и утверждал, что последние пятьдесят лет века XVIII-го запомнятся потомкам, во-первых, царствованием Фридриха, короля Пруссии, во-вторых, существованием двух женщин, Марии-Терезии и Екатерины II, которые «волновали и сотрясали» Европу в последние тридцать лет, в-третьих, провозглашением независимости Америки[319]. На восьмое место в этом списке Карра помещал «несправедливую войну двух императорских дворов» (России и Австрии) против турок, а на девятое «достопамятную революцию во Франции 14 июля и 4 августа».

Как видим, если раньше публицисты обращались прежде всего к опыту петровских реформ (как это делал, например, Мирабо), то теперь речь вели о екатерининской России, поэтому характеристики правящей императрицы непосредственно связывались с ее страной и подданными. Отношение Карра к российской императрице, впрочем, как и к австрийской, было довольно неприязненным: «История двух императриц, Марии-Терезии и Екатерины, - писал он, - свидетельствует, что правление женщин очень опасно и что ограниченные своим природным стремлением нравиться и давать жизнь человеческому роду, они остаются такими же и в то время, когда занимаются политикой, законодательством и управлением империей... Екатерина II исчерпала в своей Империи человеческие и денежные ресурсы только ради пустой славы бесчестного завоевания, последствия которого, постепенно вызывая враждебность и нашествия бесчисленного сборища больших и малых татар, что живут вдоль гор Кавказа и в верхней Азии, не произведут другого результата в Европе, кроме как дисциплинируют турок или помогут подготовить [австрийскому. - А. М.] императору новые завоевания, которые обойдутся ему чрезвычайно дорого, и после раздела [турецких владений. - А. М.] они никогда не станут уделом царей Московии»[320]. Говоря об «опасности» женского правления, Карра не только занимался развенчанием образа мудрой и просвещенной «северной» царицы, но и разоблачал коронованный деспотизм в сердце Франции, целясь в крайне непопулярную Марию-Антуанетту. То есть в этом случае Карра действовал точно тем же способом, что и просветители в 1750- 1770-х гг., стремившиеся с помощью российского примера оказать влияние на французское общество, с тем отличием, что произошла инверсия и теперь этот пример приобретал отрицательное значение[321].