Прекрасные изгнанники - Мег Уэйт Клейтон

Я проспала до полудня, проснулась с жутким похмельем, и ни роскошные цветы, ни икра и паштет, которыми вечером угощал меня Херб, ни бутылка элитного шампанского, которую открыл Клоп, не могли облегчить груз от свалившейся на наши головы новости: слухи о нас с Эрнестом докатились до дома. Значит, теперь обо всем узнает Мэти. И Полин тоже узнает, если захочет.

Когда Полин телеграфировала, что собирается на Рождество в Испанию, это было уже не так важно. Я полагала, что мне следует оставить Эрнеста жене, которая легко закрывала глаза на все его прегрешения. Решила, что стоит вернуться домой и до начала турне повидаться с Мэти и окунуться в ужасы Сент-Луиса, которые издалека казались чистым отдохновением. Я представляла, как буду нежиться в кровати, а мама будет сидеть рядом, положив ладонь на мой лоб, или мы с ней поедем в Крев-Кёр и устроим там, как прежде, пикник. Но я понимала, что эти мечты неосуществимы. Я бы никогда не простила себе, если бы читала стихи на берегу озера, в то время как в Испании умирает очередной Мате Залка.

И я осталась с Хемингуэем, старалась не подавать виду, насколько мне плохо, и, как учил Эрнест, гнала прочь мрачные мысли. Мне так часто хотелось свернуться калачиком на кровати и реветь. Например, в тот день, когда тайная полиция пришла за Ильзе Кульчар в офис зарубежной прессы. Ильзе обвинили в том, что она живет с одним мужчиной, в то время как формально замужем за другим. Как будто она это скрывала! Или когда русский военный советник и мой друг Михаил Кольцов показал мне таблетку цианида, которую всегда носил при себе, чтобы фашисты, если он попадет в плен, не смогли использовать его как доказательство того, что советские солдаты сражаются на стороне республиканцев. Стало невозможно закрывать глаза на то, о чем мы все давно знали, но просто не хотели себе в этом признаваться: республиканцы были далеко не святыми.

Спустя несколько дней после телеграммы Полин Эрнест, присутствовавший на обеде с шефом недавно учрежденной тайной полиции, ушел оттуда, когда начался очередной артобстрел, и, рискуя жизнью, побежал по грязным улицам, чтобы убедиться, что со мной все в порядке.

— Выходи за меня, Муки, — сказал он, как только отыскал меня. — Пожалуйста, скажи, что согласна.

В этот раз Эрнест говорил серьезно. Он хотел уйти от Полин ко мне. Я видела это по его лицу, в его больших карих глазах был страх, что он может потерять меня, не успев попросить прожить всю жизнь вместе.

Что же я ответила? Проблема в том, что если ты не уверена на все сто, то не можешь сказать «да» мужчине, когда на другой чаше весов двое его сыновей. И даже если ты уверена, это все равно непросто. Я могла бы с самого начала решительно отказаться, но не забывайте, что мы находились в Испании, в эпицентре войны, где хотелось на полную катушку проживать каждую минуту, поскольку она могла оказаться последней. А еще я понимала, что Эрнест никогда бы не решился оставить Полин, если бы сомневался во мне, и это дарило чувство безопасности. Как же я его любила! Любила за его слова и за их силу, за то, что мы могли помочь друг другу пройти через все трудности. Но я не хотела ставить под удар Полин и мальчиков или его жизнь в Ки-Уэсте.

— Ты не можешь просить меня об этом, Клоп, — тихо сказала я. — Это несправедливо, если ты не всерьез. А если всерьез, то это нечестно по отношению к Полин, Патрику и Гиги.

Эрнест вздрогнул, когда я произнесла имена его сыновей, но взгляда не отвел.

— Я не хочу быть той, из-за кого ты от них уйдешь, — заключила я. — Так что давай закроем эту тему.

В этот раз я уезжала из Мадрида одна. В Париже мне очень скоро стало тошно от изобилия сытной еды и до неприличия равнодушного отношения к бедственному положению в Испании. Я обналичила последний чек с гонораром за «Бедствие, которое я видела», составила перечень расходов и отослала Эрнесту свою долю, приложив короткое письмо. Там говорилось, что гонорар был выплачен за лучшее, что я написала в своей жизни, и потрачен на лучшее, что я сделала в своей жизни, то есть на поездку в Испанию. Потом я снова написала ему на пути домой, уже с «Нормандии». Сидела в вонючей каюте и выводила строчку за строчкой. А под конец пожелала им с Полин счастливого Рождества. Ну что ж, я сама сделала свой выбор.

Лекционный тур по Соединенным Штатам

Январь 1938 года

Турне мы решили назвать «Две стороны света». Газета «Вашингтон пост» организовала мои выступления в двадцати двух городах США. Откровенно говоря, я сомневалась, что кто-то захочет слушать молодую женщину, которая явилась к ним издалека, чтобы рассказать, как, по ее мнению, должен быть устроен этот мир. Но люди приходили на мои выступления и в Милуоки, и в Монтклэре, и в Ньюарке, и в женском клубе в Де-Мойне, и дома в Шелдоне. Я старалась донести до каждого, будь то консерватор со Среднего Запада или либерал с Восточного побережья, главную свою мысль: Испания — единственное место на Земле, где еще возможно загнать в могилу фашизм, туда ему и дорога. Порой мне задавали глупые вопросы. Например, считаю ли я, что женщины обязаны вступать в брак? Или почему я не ношу шляпки? Меня зачастую поражало равнодушие, с которым обыватели относились к тому, что происходит в Испании. Мне хотелось вручить каждому по экземпляру своей статьи «Солдаты без почестей», опубликованной в последнем выпуске «Кольерс», и сказать: «Вот, прочитайте это, ради всего святого». И молчать, пока все в зале не дочитают до конца, а потом не посмотрят мне в глаза. Но это было невозможно. Как за одну часовую лекцию убедить слушателей в том, что для большинства американцев не имеет ровно никакого значения?

Третьего февраля в Чикаго в женском клубе «Девятнадцатый век» ко мне подошла немолодая дама в очках в стальной оправе и с чудесными украшениями из жемчуга, которая сказала, что ей очень понравилось мое выступление. Это была Грейс Хемингуэй. Я, помню, тогда еще удивилась, как мать Эрнеста умудряется скрывать за аккуратно уложенными седыми волосами и благожелательной улыбкой рога и клыки, которые в своих рассказах пририсовывал ей сын.

Когда я открыла в Сент-Луисе утренний выпуск местной газеты, мне бросилась в глаза фотография Эрнеста, сделанная в Теруэле. Он был в дурацкой вязаной шапочке и, несмотря на направленную на него камеру, в очках. О тщеславие, куда ты подевалось? Эрнест выглядел усталым, как и я. А я к тому времени просто донельзя вымоталась: у меня поредели волосы, потускнела кожа, я похудела, как боксер, который старается сбросить вес, чтобы перейти в категорию полегче… Только я ни к чему такому вовсе не стремилась. Я с грустью разглядывала снимок и жалела, что уехала из Испании, оставив там Эрнеста, который сейчас уже и сам находился в Штатах. Перкинс рассказал, что, несмотря на всю ту чушь, которую писали в газетах, — о том, как Хемингуэй счастлив вернуться к семье в Ки-Уэст — на самом деле он всей душой стремится обратно в Испанию. Макс очень за него волновался. Ходили слухи, что Эрнест употребляет более пятнадцати порций виски в день, но Полин и в ус не дует, как будто у них все замечательно.

Я вырезала фотографию из газеты, написала записку, в которой призналась, что буду винить себя до конца жизни за то, что не осталась в Испании и не вернулась вместе с ним в Теруэль, запечатала конверт и поскорее, не оставив себе времени передумать, опустила письмо в почтовый ящик.