Дочь партизана - Луи де Берньер

И после него я не спала с кем попало. Выбирала тех, кто нравился. Я ведь не уличная девка, что садится в первую же машину. Но мне нравилось, что богатые мужчины ужасно меня хотят, а многие еще и говорят, как в кино: «Позволь, я заберу тебя отсюда». Но я не собиралась уходить из клуба, он стал моим домом, а Вэл и Бергонци – почти родителями. И потом, никого из этих мужчин я не любила настолько, чтобы навсегда к нему уйти, да еще привыкла к шампанскому. Все было не так, как с Алексом или даже с Фрэнсисом и Джо.

– Неужели ты не боялась? – спросил я.

– У меня в сумке всегда был нож. Если что, я бы любого зарезала. С ножом не страшно.

Роза улыбалась, а я гадал, всерьез ли она. Сначала не мог представить, что она, хоть и дочь партизана, способна кого-то зарезать. Но стоило призадуматься – и вроде не так уж невероятно.

– Потом я уразумела, что вконец испорчена, – сказала Роза. – Было уже все равно, нравится мужчина или нет, я думала лишь о том, сколько с него срублю. Кое у кого были причуды, довольно странные. То помочиться на них, то их отлупить, то нарядиться полицейской, то взять их на поводок, как собачку. Жизнь становилась совсем шалая, чемодан все наполнялся деньгами. Ну, тот, что под кроватью, – железный, с красными буквами на черной крышке.

– Замолчи, – сказал я. – Не надо о нем. Никому не говори вообще.

– Почему тебе-то нельзя?

– Не хочу искушаться. Даже думать об этом не желаю. Что за дурость? Зачем всех о нем извещать?

– Я рассказала только ВБД, больше никому.

– Ну и зря. Головой надо думать.

– Я купила только телевизор. – Роза как будто хотела сменить тему. – Могла себе позволить что угодно, а купила телик и смолила перед ним сигареты.

– А с какой-нибудь знаменитостью ты спала? – спросил я. Было любопытно, хотя желудок налился свинцовой тяжестью. За свое любопытство я расплачивался тошнотой.

– Возможно, только я не знаю, кто был знаменит, – ответила Роза. – Многие клиенты не говорят, кто они. Наверное, были политики и аристократы. Почем знать. Все равно потом их уже не помнишь. Мика Джаггера или принца Чарльза не было. Пожалуй, их бы я запомнила. Однако у всех были дрянные жены. Я продолжала из-за денег. Запрашивала больше других девушек. Мне нравилось, что я дорого стою. Комплименты льстили. «Ты такая красивая, такая интересная, такая умная. Если я дам тебе десять тысяч фунтов, ты согласишься весь год спать только со мной? Я тебя обожаю, ты изумительна в постели». И всегда: «Ты красавица». Слышать это приятно, когда перебрала шампанского, а у клиента в бумажнике заготовлено пятьсот фунтов, и ты думаешь: почему бы нет?

– Тогда почему бросила?

– Стало невмоготу, вот и все. Я уже ничего не помнила. Жила будто в тягучем сне, в котором ничего не происходит и никогда не произойдет. Время шло и шло, а все как в тумане. В пять утра ложилась спать, просыпалась в пять вечера. Зимой дневного света не видела вообще. Забыла, как что выглядит. Приходилось напрячься, чтобы вспомнить реку. Ела сэндвичи, курила, пила кофе, а потом уже пора было в клуб. Когда в вазах появлялись нарциссы, я понимала, что наступила весна. Сделала еще один аборт. Некоторые платили вдвое больше, если без презерватива, и у меня возникла проблема. Вэл помогла утрясти. После второго аборта я не могла смотреть на младенцев. Больно ужасно, будто кулаком в живот саданули. Я знала, каково это, потому что, случалось, перебравшие клиенты давали волю рукам, но ведь я сама накачивала их шампанским.

Я не понимала, как проходит моя жизнь – слишком быстро или слишком медленно? Иногда все медленно, будто на похоронах, но время просто исчезало. Я уже ни о чем не мечтала, ничему не училась. Я разочаровалась в себе.

А потом однажды я проснулась рано, часа в три дня, и увидела солнечный луч, в котором плясали пылинки. Всего один луч, но очень красивый. Захотелось увидеть подсолнухи и метель из цветков облетающих вишен. Я подумала о Таше и Фатиме – что с ними сталось? – и о своем несчастном отце.

Я отдернула штору и подошла к зеркалу – хотела поглядеть, какая я стала, рассмотреть нынешнюю Розу. Очень исхудала, бледная, как те девушки, что в клубе зарабатывали себе на героин. Лицо как бумажное, на виске два седых волоска. Морщинки возле губ и глаз не исчезали, даже когда я не улыбалась. Я вспомнила себя в конце нашего плавания с Фрэнсисом – красивую здоровячку.

Тогда я села перед зеркалом и поговорила с собой. Роза, сказала я, ты безмозглая стерва. Я не ругалась, просто констатировала. Ты же понимаешь, сказала я, что профукала свои лучшие годы. Мозги-то совсем засохли, глупая ты сучка. Затем я попыталась оправдаться: но ведь меня зверски драли Большая Сволочь и его сраный дружок. Я пожала плечами, вот так, и сказала себе: не свезло, что поделаешь. Но они, скорее всего, уже покойники. Такие долго не живут. Послушай, сказала я, у тебя нет друзей, кроме клубных товарок, ты ни о чем не мечтаешь, ты просто вся изгадилась, тупая ты сучонка.

Вечером я поговорила с Вэл и Бергонци. «Что ж, лялька, – сказал Бергонци, – жаль с тобой расставаться, но хорошего помаленьку, верно? Такая жизнь понемногу убивает. Правильно, вали, пока не поздно». Вообще-то не хочется уходить, призналась я. «Рано или поздно, душенька, это случается со всеми девочками, – сказала Вэл. – Наступает момент, когда понимаешь: пора. Никаких обид. Между нами, душенька, мы подумываем продать заведение и куда-нибудь слинять. В Девоне есть чудное местечко». «За десять лет работы я повредился умом», – сказал Бергонци. «Не ты один», – вздохнула Вэл.

Мне устроили прощальный вечер и надарили подарков. Навсегда покидая клуб, я расплакалась, и даже Грилл меня обнял. А потом случилось очень хорошее: в доме поселился Верхний Боб Дилан, и у меня появился собеседник. Я трещала без умолку, аж скулы сводило. На верхнем этаже, где дырявая крыша, он собирал моторы, а потом стряпал в воке и во всякое блюдо клал чеснок, лук, помидоры и душицу, и я вспоминала лето в Далмации. Он прочистил нижний сортир, починил двери, досками залатал лестницу и чем-то белым замазал дыры в стенах, на заднем дворе посадил цветы в кадках и смел мусор перед крыльцом. Я смотрела на его труды и думала: дело всегда найдется.

Когда мы подружились, я заставила его слушать мои стихи.

– Как меня? – спросил Крис.

– Да, как тебя. Ты и он – мои лучшие друзья, таких у меня никогда не было. Благодаря вам мне стало лучше. Как-то раз ВБД посадил для меня подсолнухи. А еще он обожает Франсуазу Арди – она ему напоминает его первую любовь. Он ее слушает, когда не крутит Боба Дилана.

Я уже забыл, кто такая Франсуаза Арди, и потом пришлось опять лезть в справочник. Оказалось, Мик Джаггер назвал ее «идеальной женщиной». Наверное, где-то такая женщина есть. Однако рекомендация неплохая, и на развале я отыскал дешевую пластинку. По-французски я понимаю плохо, но все песни были очень мелодичны и грустны. Дочь, заставшая меня за прослушиванием, сказала, что по нынешним меркам Франсуаза Арди – полный отстой. «Так я и не лезу в крутые, верно? – ответил я. – Папашам оно вроде как не по чину». «Пап, сейчас уже не говорят „не по чину“, – презрительно разъяснила дочь. – И уж кстати, „балдежный“ и „клевый“ тоже никто не говорит».