Дочь партизана - Луи де Берньер

Ее изуверски насиловали, били, резали и даже кусали. Шея ее была в синяках, похожих на огромные отпечатки пальцев, – Розу душили, она теряла сознание, – а на запястьях и лодыжках остались багровые окружья от веревок. Все тело – сплошная рана, но особо досталось известным местам. Слушать дальше я не мог.

Вначале от ужаса оцепенел, потом стало еще хуже. Меня замутило, я отставил чашку. Потом меня затрясло.

– Крис, ты побледнел, тебе нехорошо? – спросила Роза.

Я не мог выговорить ни слова. Представлял пережитый ею ужас, и сердце мое разрывалось.

Я не плакал с тех пор, как приехал в больницу и узнал, что уже поздно: брат мой умер.

Крупные неудержимые слезы скатывались по щекам и капали в чашку. Нелепо, но я был смят.

Роза окинула меня долгим взглядом и смолкла. Затем подошла, обняла меня, и тогда я разрыдался, словно ее прикосновение высвободило все мучительное сострадание. Роза зашла за спинку кресла, наклонилась, щекой прижалась к моей щеке. Я чувствовал шелковистость ее густых волос, знакомый цветочный запах мыла, крема и духов. Материнское, сестринское объятие – я навсегда запомнил его восхитительную нежность. Не знаю, плакала она или нет. Щека ее была мокрой, но, может, от моих слез. Она еще крепче меня обняла и стала укачивать, приговаривая:

– Прости, Крис. Пожалуйста. Прости меня.

Потом еще долго я искал книги о психологических последствиях изнасилования. Хотелось понять, каково было Розе. В смысле, это невообразимо.

Удивительно, но я почти ничего не нашел, никакой информации. Связался с организацией «Женщины против насилия», но и там ничего не разъяснили. Думаю, мой пол возымел противоположное действие и меня сочли извращенцем. Потом я отыскал книгу, написанную девушкой, которую изнасиловали у священника в доме. Дважды прочел, но яснее не стало – Роза ведь не дочь священника.

Я просыпалась за полдень и плакала.

Я очень переживала, что довела Криса до слез. Вот уж не думала, что он такой впечатлительный. Я часто плачу от сочувствия, когда по телевизору передают новости про всякие несчастья, но, бывает, и от радости – например, когда смотрела свадьбу принцессы Анны или вот когда узнала, что Хуан Карлос стал испанским королем. Дело не в том, что я уж очень люблю королей и все такое, просто радуюсь за них. Возможно, я странная.

Но прежде никто не плакал так безутешно от моих печальных историй. Я чувствовала себя ужасно виноватой и никчемной, я даже подумала, что со мной, видимо, что-то не так, потому что на месте Криса я бы вряд ли заплакала. Я бы не удивилась, если б он разозлился на Большую Сволочь, но вот слез никак не ожидала. Когда я рассказала эту историю Верхнему Бобу Дилану, он просто зашагал по комнате и стал материться: дескать, он бы вырвал подонку кадык, оторвал бы и забил яйца в глотку, а потом, когда тот их переварит, заставил бы сожрать дерьмо. Я смеялась, потому что раньше он себя называл пацифистом. А с Крисом все кончилось тем, что я обнимала его, как маленького, и утешала его сострадание к моим страданиям. Даже сама всплакнула.

Понемногу он успокоился, и я напоила его чаем, который на сей раз приготовила по-английски – очень крепкий, с молоком и сахаром. После чая ему полегчало, и мне пришлось досказывать свою историю; Крис сидел бедолага бедолагой, а я себе казалась преступницей.

В три ночи Большая Сволочь и его дружок привезли меня обратно в Сохо и выбросили из машины. Идти мне было некуда, только в «Кискин рай». Дело к закрытию, но еще не все клиенты разошлись. Я поднялась на крыльцо, и Горилла, увидев мое лицо, сказал: «Ни хрена себе! Что случилось?» От него в жизни никто не слыхал такой длинной речи.

«Черт, лялька, что произошло?» – всполошился Бергонци, и Вэл повторила за ним почти слово в слово. Мне дали бокал шампанского, тарелочку чипсов, и я обо всем рассказала. «Мы здорово встревожились, душенька», – сказала Вэл, она очень мне сочувствовала. Есть такие скоты, вздохнул Бергонци, охотятся за нашими девочками, потому что те никогда не заявят в полицию. «Как они выглядели, дорогуша?» – спросил он, но я, как ни странно, не могла вспомнить их лица. Все старались припомнить, как Большая Сволочь появился в клубе, но там перебывало столько народу, разве всех упомнишь? Самое удивительное, что только Горилла хорошо его запомнил и сумел нарисовать портрет. «Ни фига себе! – изумилась Вэл. – Это ж надо, какие у нас таланты. Грилл шибко вырос в моих глазах». Бергонци сделал фотокопии портрета, раздал в другие клубы. Не знаю, вышел ли какой толк.

– А что дальше? – спросил Крис. – Ты ушла из клуба, да?

– Нет, осталась, – сказала я. – На время Вэл и Бергонци поселили меня в своей секретной квартире, Вэл обо мне очень заботилась. Даже Бергонци приносил гостинцы, до каких только мужчина додумается, – сыр, кекс, консервированная ветчина и сморщенное яблочко.

– Уж никак не ждешь сердечности от хозяев ночных клубов, – удивился Крис.

– Ты же не знаешь ни одного, – ответила я.

– Но почему ты осталась?

– Потому что это была моя семья. Никого другого не имелось. Я знала только этих людей, они любили меня, а я – их. Мы жили в своем мирке, ни на что не похожем. В кошачьем наряде я без меры курила и пила шампанское, трепалась с клиентами, шутила с Вэл и девочками, отгородилась от внешнего мира наглухо. По десять раз на дню залезала под душ. И до сих пор не выношу сигары. Я просыпалась за полдень и плакала. Во сне меня преследовал один и тот же кошмар. Я вставала, выкуривала пару сигарет и опять задремывала. И сейчас я, наверное, слишком часто моюсь. Однако на том беды мои не закончились, и Вэл мне помогла.

– Чем?

– Отвела меня в вендиспансер – то еще местечко. Жуткое заведение, на стенах плакаты выцветшие. Слава богу, меня ничем не заразили, однако легче не стало. Оказалось, я беременна.

– Беременна? Черт!

– Да. Насильники почему-то не обременяют себя гондонами.

– И что?

– Ничего? Вэл устроила аборт.

– О господи… – вздохнул Крис.

– Знаешь, когда-нибудь я рожу ребенка от хорошего мужчины, и я надеюсь, что тот малыш, перед которым я очень виновата, ко мне вернется, только теперь у него будет хороший отец.

– Ты станешь прекрасной матерью, – сказал Крис. – Отцу ребенка очень повезет.

Я сильно растрогалась и взяла его за руку.

– Вообще-то я против абортов, – сказал он. – Но когда слышишь такие истории…

– Никто не хочет растить дитя насильника. Оно проклято. Вдруг насилие у него в крови? Ну вот, оправилась я не скоро.

– Подпольный аборт?

– Нет, Вэл договорилась, нормальная была больница, все такое. Хорошее место, чистота, много молодых женщин, все сочувствуют. Но потом на улице у меня пошла кровь. Текла по ногам, все изгваздала. Вот почему я люблю чернокожих – какой-то негр побежал к таксофону и вызвал «скорую».