Моя навсегда - Татьяна Веденская

– Какая разница! Я тебе говорю, Димка жил так, словно делал вид, что меня нет.

– Значит, дело в ревности? И сейчас он ревнует? – фыркнула я.

– Ревность никогда нельзя сбрасывать со счетов. Но дело было в Кате. Она играла в нас как в каких-то чертовых марионеток.

Дмитрий бросил фотографию на стол и отвернулся к окну. Он молчал, я думала, он больше не заговорит. Думала: может быть, это и к лучшему. Нужно ли знать правду, когда ничего уже не поправишь? Я всегда считала, что идея найти убийцу – в корне неверная, потому что убитому уже все равно, ему уже не поможешь. Следствие ведут Знатоки, но толку-то.

Впрочем, социальная справедливость. Вор должен сидеть в тюрьме.

– Катя меня сильно любила, – сказал Дмитрий, продолжая стоять ко мне спиной.

Я почувствовала себя бесконечно усталой и сказала ему об этом. Я сказала:

– Если хочешь, можешь не продолжать. Я ничего не хочу знать.

Но он замотал головой:

– Давай с этим покончим.

– Покончим. Да. Давай. Значит, она тебя сильно любила, – повторила я, как робот.

– Слишком сильно. Говорят, не бывает слишком много любви, но это неправда. Я не преувеличиваю, не приуменьшаю, не искажаю, я констатирую факт. Она любила меня так сильно, что либо была на седьмом небе от счастья, либо страдала. Страдала, конечно, куда больше. Она ненавидела, когда я уезжал, и страдала, когда я приезжал. Она все время говорила, что я изменился и что стал «каким-то чужим». Боялась, что я ее брошу. Черт его знает, чего еще она боялась, – проговорил он, явно надеясь на мое сочувствие, но я смотрела мимо него и обдумывала услышанное.

– Но ведь ты ее бросил.

– Я ее бросил?! – всплеснул руками Дмитрий.

Затем, словно желая что-то пояснить, потянулся ко мне, но я отшатнулась. Он растерянно застыл – собака, которую так и не погладили, – и продолжил, теперь уже сухо, по-деловому:

– Она всегда говорила, что это неизбежно, но это не так. Если бы она не любила меня так сильно, мы бы, скорее всего, до сих пор были вместе.

– Серьезно?

– Послушай, я ведь на самом деле совсем ручной.

– Ручной? – расхохоталась я. – Ты, Дмитрий, какой угодно, но не ручной. И это факт. Ты – как лев из зоопарка, на тебя можно смотреть, но гладить тебя – себе дороже.

– Львы тоже хотят любви. Но ты не права. После того, как я женился и родился Дима, я как бы поставил галочку и стал жить своей жизнью, своей работой. Я хотел быть женатым человеком, я хотел приезжать домой, а там ужин. Банально, но очаг и покой не такие уж плохие вещи.

– Покой нам только снится, – кивнула я.

– Катя хотела другого. Она хотела, чтобы я был с ней целиком и полностью, чтобы жил любовью. Иногда мне казалось, что она вообще меня не знает, придумала меня и теперь живет со мной, как с пиджаком без человека.

– Ты был источником ее бури, – бросила я.

Дмитрий удивленно замолчал. Потом кивнул.

– Именно так. Она терпеть не могла штиля. Что бы я ни делал и даже если я ничего не делал, она раздувала драму.

– Бывает и такая любовь, – пожала плечами я.

– Да, только Димка оказался в самом эпицентре, как корова внутри торнадо. Катя ревновала: звонила мне на работу, требовала, чтобы меня вызвали с операции, устраивала скандалы ассистенткам, и все это – при сыне, который был с ней.

– Ты уже говорил, вы ругались и наносили Митиной психике непоправимую травму. Я это уже поняла.

– А ты поняла, что в какой-то момент мой сын решил, что я – это зло и делаю жизнь его матери невыносимой? Понимаешь, Димка же видел, как она рыдала из-за меня, а потом всегда меня прощала, звонила мне при нем и говорила, что я разрушил ее жизнь, даже обещала покончить с собой. Конечно, он относился к этому куда серьезнее меня. Он всему верил.

– А ты – нет?

– Катя всегда была королевой драмы, – устало проговорил он. – Даже сейчас, если я приезжаю в Ярославль, она устраивает какие-то подковерные игры. Думаю, считает, что однажды я к ней вернусь. Не знаю. Важно, что мой собственный сын меня возненавидел. Он ненавидел меня всю жизнь – за мать.

– Он тебя ненавидит. В настоящее время, – поправила его я. – За что он ненавидит тебя сейчас? Расскажи мне об этом.

– Его нельзя ни в чем винить.

– Винить? – теперь уже удивилась я. – Я не собираюсь его винить. Я вообще никого не собираюсь судить, просто скажи, черт возьми, что тогда случилось. Зачем столько лишних слов, вся эта прелюдия? Я начинаю всерьез считать, что тебе есть чего стыдиться.

– Нет! Нет ничего такого! – почти крикнул он в ответ. Мы оба замолчали, потому что уже достигли той стадии, когда тишина становится колюще-режущей. Мы молчали, прикидывая, кто начнет, кто сделает следующий ход. Дмитрий был бледен, но тверд. – Хочешь знать – изволь. Он напал на меня.

– В смысле – напал? – растерялась я. – Физически напал? Ударил?

– Да, физически. Именно физически. Он ударил меня. Он ударил меня ножом. Тот шрам на спине… – ответил Дмитрий, сделав неопределенный жест рукой в воздухе.

Перед глазами зашатались стены, и закружилась голова.

Иногда слова могут ранить – так говорят. И все же слова не оставляют шрамов, в отличие от кухонных ножей. Оказывается, именно от удара кухонным ножом остаются тонкие, светлые, неровные шрамы, похожие на следы от неудачно проведенных операций.

Дмитрий стоял напротив меня и смотрел, как мой мир теряет четкость и искажается, словно меня затягивает в матрицу.

– Невозможно, – попыталась сказать я, но слово превратилось в скомканный, раздавленный в спазме звук.

Он смотрел на меня с сожалением, но не шевелился, давая мне время прийти в себя – чего я категорически не хотела. Я не желала приходить в себя, задавать вопросы, я не хотела верить – или не верить. Я хотела вернуться на бетонный насест и ни о чем не думать. Швырнуть в Дмитрия чем-нибудь. Фотографией. Мобильным телефоном. Хотела закатить истерику и потребовать луну с неба.

Я хотела, чтобы он замолчал.

– Ему было лет двенадцать. Наверное, это уже можно считать переходным возрастом.

– Он не мог, – сказала я чуть громче, но Дмитрий даже не запнулся.

Он словно хотел наказать меня за любопытство. Впрочем, ему это все тоже давалось нелегко: он сфокусировал взгляд на мне, кажется, чтобы держаться за меня, как за столб.

– Мы с Катей сильно поругались в тот день, не поверишь, даже не могу вспомнить, из-за чего. Знаешь, такая ссора, когда стены трещат от криков, но суть этих криков – вовсе не в словах. Наверное, как обычно, она обвиняла меня во всех смертных грехах, я – ее. Я как раз защищал кандидатскую, работал круглыми сутками, часто уезжал, и она ревновала как сумасшедшая.