Алмазы Джека Потрошителя - Екатерина Лесина

Развернувшись, Андрюшка сунул руки в карманы и бодро зашагал прочь. Он свистел и покачивался, будто пьяный, но при том был совершенно трезв.

Притворялся? Способен ли никчемный актер сыграть гениально? И способен ли гений притворяться никчемным актером? Саломея потерла левую бровь и ответила на оба вопроса утвердительно.

Ей оставалось понять, какой из вариантов имел место.

– …это я. Да. Есть проблемы. Человек мертв. Нет, вы не понимаете – мой человек мертв. И мне это не по вкусу. Я не собираюсь вас… да. Сделка заключена. Обязательства будут исполнены. Но мне нужно время. Больше времени. И еще информация. Характера? Да любого. Слухи тоже подойдут, главное, чтобы подробные… я понимаю, что это не совсем то, чего вы ждали. Но ситуация действительно… чревата. Если вы хотите собрать свою коллекцию, то наберитесь терпения. Записывайте. Фамилия может быть иной, а вот имя и дату рождения она вряд ли меняла…

Полина курила в форточку. Сняв домашние туфли – серый твид пестрел бурыми пятнами, – она забралась на табурет, встала на цыпочки и выпускала дым сквозь сжатые губы. Дым просачивался наружу, добавляя ночи черноты.

– Беседовать пришли? По душам? – Полина не обернулась, но напряженная ее спина напряглась сильнее прежнего, вытянулась в струну, того гляди хрустнет от непомерного напряжения.

– Чаю попить. И съесть бы чего-нибудь.

– С чаем – это к Лерке. Или сама. Чайник там. Где-то там.

Нервное движение руки, пальцы сжимаются в кулак и тут же разжимаются. Полина тянет сигарету, и алое пятно торопится гореть. Пепел падает наружу, прилипая к стеклу.

– Вам сделать?

– Мне? А… ну сделай. Только зеленый и без сахара. Черт-те что такое!

Она уронила сигарету и, не закрыв форточку, спрыгнула с табурета. Тапочки надевать не стала, но стянула чулки, скомкала и сунула в мусорное ведро.

– Ненавижу старые колготки, – пояснила Полина. – Это уродство какое-то – колготки стирать. Или штопать. Моя мамаша штопала. А они рвались. И снова штопала.

– И моя тоже.

– Врешь.

Чайник был старинным, литров на десять. Его прокопченное дно пестрело множеством вмятин, а ручка растрескалась, и ее заботливо обернули бельевым шнуром.

– Идиотизм, правда? Вся эта квартирка. Куча старья, которому в музее место. А он пользуется… ты не против?

Вторая сигарета появилась из лифчика. Прикуривала Полина от плиты, придерживая ниспадающие волосы ладонью.

– И курить запрещает. Нет, ну какая ему разница? Сам же смолит почем зря. А мне нельзя.

– А заварка где?

– Там, – Полина махнула в сторону кухонных шкафчиков. Она с явным наслаждением наблюдала, как Саломея поочередно открывает каждый, передвигает пачки, многие из которых были пусты, в поисках коробки с чаем. Помогать Полина не собиралась. И курить тоже – она держала сигарету, красуясь, словно подросток, решивший открыто противостоять родительской воле.

Заварка все же отыскалась.

Рядом с опасной бритвой. Очень знакомой бритвой – складной, слегка изогнутой, с инкрустациями из кости.

– Это Германа. Он у нас любит интересничать. Даром что из грязи в князи выполз. Фарцовщик долбаный. А туда же, в высший свет… в высший свет с «Джиллетом» неприлично как-то. С этой же – самое оно. Я ему говорю – прекрати, дорогой, не смеши людей.

Бритва открылась легко. На лезвии, тонком, что лист бумаги, виднелись засохшие пятна.

– А он все упрямится. Деточка великовозрастная. Довыпендривался. Вчера как резанул, так потом полдня кровь останавливали. И орет же… твой орет?

– Илья?

Саломея попыталась представить Далматова орущим. Не вышло. Он и в приступе ярости умудрился говорить тихо, только жестко очень.

А вот отец да, кричал. И мама делала вид, что крика нет. А бабушка хмыкала и заводила патефон. Пластинку ставила одну – «Летучего голландца».

– Видно, что спокойный. Но так хуже. Мой-то поорет и угомонится. И поплакать повод есть. Он слез терпеть не может. А вот если бы тихо… тихо-тихо, а потом хрясь по роже. Не боишься?

– Он не такой.

– Все они такие. – Пепел упал на стол, и Полина ладонью стряхнула его на пол. – Пить будешь? Там… вон, в нижнем ящике. Я не алкоголичка, ты не думай. Настроение просто… просто сложно. Слушай, а что теперь будет? С нами в смысле?

– Понятия не имею.

В нижнем ящике скрывалась бутылка коньяка, правда, коньяка в ней оставалось едва на треть, но Саломея рассудила, что и трети им хватит. Бокалы она уже где-то видела и нашла почти без труда.

– Лей, лей, не жалей! А ты знаешь, что она сама на меня вышла? Я ее послать хотела. Я не верю гадалкам… а она пригрозила. Старой-старой историей пригрозила. И денег не взяла. Странно, правда? Если есть что взять, то почему не взяла?

Потому что ей заплатили. Кто? Ответ очевиден. Сволочь Далматов. И полиции ведь не сказал. Наверное, хорошо, что не сказал, иначе бы не отпустили. Только вот как Саломее поступить?

Делать вид, что не в курсе, и наблюдать?

– Я ее предупредила, что Герман во все это не верит. А он вдруг… взял и поверил. К вам ринулся. Где он вас нашел, а? Ты чаек-то пей, пей…

Сама Полина пила коньяк, большими глотками и отфыркиваясь. Коричневые струйки потекли по подбородку и шее, и Полина вытерла их рукавом.

– Хочешь, секрет скажу? – Она не была пьяна, но веселилась изо всех сил, делая вид, что случившееся убийство нисколько ее не взволновало. – Чужой. Любишь чужие секреты? Спроси у Милославы, где Алешенька… спроси-спроси. Не стесняйся. Ты же за этим здесь? Выспрашивать. Вынюхивать. Умненькая, хоть и смотришься полной дурой. Эй, ты куда? Я тут присказку вспомнила! Как раз про нас! Выйти замуж не напасть! Как бы замужем не пропасть! Но мой-то недолго протянет… уже недолго. А твой?

Вернувшись в комнаты, Саломея обнаружила, что Далматов исчез. Он оставил смятую постель и сумку. Заглядывать в чужие вещи крайне невежливо, но Саломея не устояла. Она осматривала сумку осторожно, опасаясь оставить следы прикосновений и уговаривая себя же бросить это бессмысленное дело. Тем более что ничего преступного внутри не обнаружилось. Разве что черный футляр с перстнем и массивный кофр с медной ручкой. На крышке – табличка из латуни с гравировкой. Чтобы прочесть, приходится вытаскивать лупу. Надпись сделана латиницей.

Джон Уильям.

Внутри кофра – несколько отделений. Для инструментов, часть которых отсутствует, и для склянок.

– Раз, два, три, четыре, пять… – Саломея провела пальцем по плотным пробкам и вытертому бархату.

Их не пять и даже не двадцать пять – много больше. Есть крохотные, с мизинец величиной, и крупные, в граненом стекле.

Все, как одна, без подписей, но под номерами.