Алмазы Джека Потрошителя - Екатерина Лесина

Руку Андрюша не выпустил и гладить запястье не перестал, и глупо было бы вырываться, требовать свободы.

– Он привык покупать. Нужно лишь найти подходящего человечка и заплатить. Видишь, как просто? Пойдем со мной…

– Да никуда я…

– Тише, котеночек, тише. Не собираюсь я тебя домогаться. У меня девушка есть. Я на ней женюсь. Возможно. Или не женюсь, еще не решил. Но ты не в моем вкусе. Сисек маловато. Сиськи – это очень важное качество в женщине. У Верки вот тоже не было. Грустно это, когда ни сисек, ни рожи, ни характера.

– Вон пошел.

– Пойду. И ты со мной. Если хочешь увидеть кое-что интересненькое… по вашему дельцу. Вашему маленькому дельцу… Только чур – тихо! В этом доме и стены имеют уши. Ах, какие очаровательные ушки у этих стен…

Он шел и тянул за собой Саломею, отступая к двери, потом от двери и по коридору. На ковровой дорожке остались отпечатки чужих ботинок. А в зале – кровь и разгром.

Завтра уберут. А сегодня все предпочли делать вид, что ничего не случилось. Защитная реакция отрицания. И по мнению Далматова – удобный момент поработать.

Вот только работать приходилось Саломее.

– Куда мы идем?

– Увидишь, звездочка моя ясная…

Улыбка, больше напоминавшая оскал, окончательно изуродовала лицо Андрюшки.

– Сейчас, ангелочек. Уже скоро. Раз, два, три, четыре, пять… запертые двери – это так символично. Здесь людям нет дела друг до друга. Но мы дверь откроем. Для тебя, незабудочка моя.

Он достал ключ и, сунув в замок, дважды повернул. Дверь открылась с тихим щелчком, пропуская и Андрюшку, и Саломею.

Нехорошо вламываться в чужой дом. И неразумно делать это с напарником весьма сомнительных качеств. Андрюшка тем временем занялся огромным сервантом, за стеклянными дверцами которого возвышались башни тарелок, окруженные шеренгами кружек, бокалов и самых простых граненых стаканов.

Сама комната была невелика, а излишне массивная мебель съедала все свободное пространство. Вплотную к серванту примыкал стол, не антикварный, самый обыкновенный сосновый, наспех покрытый лаком. Под столом пряталась пара табуреток, столь же невзрачных.

Окно узкое, словно обрезанное.

И шторы пыли полны. Верно, они не покидали флагшток карниза лет пять, а то и больше. За шторами – стена. Обои кое-где отходят, и серый бетон выглядывает в щели.

– Здесь всегда так было, – Андрюша ковырялся в замке серванта с остервенением домушника-неудачника, и длинная шпилька скреблась о металл зло, нервно. – Пыль. Грязь. Запустение.

И старые туфли, заботливо начищенные воском. Или нет – салом. От туфель исходит тонкий аромат чеснока. А каблуки подклеены – и самостоятельно: они кое-где отрывались и снова подклеивались, а клей вытекал, застывал мутным янтарем.

– Не туда смотришь, крошка моя.

Саломея вернула туфли на место. Она подошла к серванту и попросила:

– Позволь мне.

Андрюша не стал спорить, сунул разнесчастную булавку, от которой толку было не больше, чем от ее хозяина. Сам он встал за спиной, слишком близко, но Саломея не попросила отойти.

Ей не до клоуна Андрюши. Ей ключ надо найти.

Ключ где-то близко. За стеклом? Пожалуй. Бабушка вечно клала ключ в чашку, приговаривая, что вор, если уж он проберется в дом, вынужден будет просмотреть все двести семьдесят шесть чашек бабушкиной коллекции. А это задача не для слабонервных.

От коллекции остались черепки.

– Ты бы поспешила, зайка моя. Я начинаю думать, что ты подтормаживаешь… или тебе нравится. Тебя возбуждает тайна? Или опасность.

Андрюшкины ладони легли на талию и сжали.

– Илье пожалуюсь, – пообещала Саломея и не без внутреннего удовлетворения добавила: – А он тебе руку сломает. Или сразу обе.

Угроза подействовала, ладони убрались, но Андрюшка остался на месте, он наклонился, еще не прижимаясь, но намекая на возможность объятия, если Саломее вдруг захочется обниматься или не только. Он дышал в шею сигаретами, мятой, сбивая с мыслей и ощущений. Но запределье, сжалившись над охотницей, подсунуло ключ.

Не в чашке – между стопками тарелок, таких пыльных, таких хрупких. Ключ был в чем-то черном, липком, но замок отпер. В серванте, под тоненькой стопкой одежды, потеснив тяжелый графин зеленого стекла, лежал пакет. Сквозь прозрачный полиэтилен было видно содержимое – пачки сторублевых купюр.

– Сколько здесь? Сто тысяч? Больше?

Сто тысяч – это тысяча купюр по сто рублей. Визуально – одна пачка. А пачек несколько, и даже если другие, прикрытые одеждой, сложены из бумажек меньшего номинала, сумма все равно выходит внушительной. Настолько внушительной, что собачье возбужденное дыхание Андрюши навевало мысли совсем не о сексе.

Можно ли убить за сто тысяч? А за двести? Или триста?

– Это же мотив, да? – Он протянул было руку, но отдернул. – Я сам видел.

– Что видел?

Саломея закрыла дверцу на ключ, а ключ вернула на прежнее место. Взяв нечаянного напарника под руку, она вывела его в коридор и заставила запереть дверь.

– Не думай, – к Андрюшке вернулась способность мыслить более-менее здраво. – Я не идиот. Не возьму из них ни копеечки. Мне кровавых денег не надо!

Он ударил себя кулачком в грудь. Саломея не поверила: ни жесту этому, ни словам.

– А видел я, как она их из кабинета выносила. Германа кабинетик. Вон там, свет глаз моих. Пойдешь прямо и снова прямо, а потом повернешь налево. Но лучше не поворачивать, потому что без приглашения моего дражайшего тестя тебе, мне и кому бы то ни было в кабинете его делать нечего. И, значит, что? Лерку пригласили. Рассчитались. За услугу.

Андрюшка проглотил дребезжащий смешок.

– И думай про меня чего хочешь, но я – не такой, как они!

– Тогда зачем ты пришел ко мне?

Он не выдержал взгляда, потупился и смешался, но тут же призвал на помощь маску – у актера, даже самого дрянного, масок в запасе хватает.

– За правды ради! И еще не хочу следующим стать… – Он сглотнул, оглянулся, будто бы опасался, что в этом просторном и тихом коридоре их могут подслушать. – Сначала он бабу заказал. Просто проверить, сумеет Лерка или нет. А потом и меня.

– Мотив?

– Веркино завещание. Ей папаша часть акций подарил. Ну, красивый жест, все равно Верка в акциях ни хренища не понимала. А тут я. Свадьба и все такое. И это… происшествие.

Пот лился по щекам и шее, обильно, как если бы у Андрюшки вдруг разом поднялась температура. Пот пропитывал воротничок рубашки и рисовал пятна в подмышках, и Саломея ощущала запах его – соленый, острый запах страха.

– А потом завещание. Акции мне. С условием, что жениться нельзя. И вообще, если раньше Германа умру, то акции возвращаются в семью. Она думала, что здесь и моя семья тоже. Идиотка… господи, да я бы передал эти акции… я не дурак. У меня голова имеется. Я вижу, какой кусок заберу, а каким подавлюсь к чертовой матери. И давиться не желаю. А жить – наоборот. Только Герман не взял. Волю дочери исполнить желает… а вот если я умру, то воля исполнится. И акции вернутся. Он ведь псих, детка. Все здесь психи.