Песнь теней - С. Джей-Джонс

– Лизель? – Йозеф держал смычок на весу перед струнами, готовый заиграть.

Я прогнала смятение, успокоилась и сыграла несколько аккордов. Клавесин, каким бы старым он ни был, оказался в хорошем состоянии – о нем явно заботились. Клавиши были мягкими и податливыми, струны настроены. Йозеф кивнул мне, и я дважды сыграла ноты соль, ре, ля и ми, пока Йозеф настраивал скрипку. Затем он, разогревая кисти, добросовестно выполнил свои упражнения: гаммы, трети, четверти, пятые доли, повторяющиеся раунды музыкальных фраз.

Я разыгрывала руки, пытаясь не только приспособиться к совершенно новому для себя инструменту, но и настроиться на исполнение для публики, а не только для себя. Я уже давно перестала выполнять упражнения на ловкость, которые папа заставлял нас проделывать каждый день, и пальцы показались мне толстыми и свинцовыми.

– Вы готовы? – Графиня наблюдала за нами с живейшим интересом, а вот внимание графа, казалось, было направлено на что-то иное. Для человека, который из-за моей музыки так стремился привезти меня сюда – в Вену и в этот самый дом – он проявлял на удивление мало интереса к нашей игре. Поначалу его неуклюжую эксцентричность я отнесла на счет его харизмы или приняла это за следствие замутненного опиумом разума, но теперь мой покровитель снова внушал мне ужас.

– Не будете ли вы так любезны, – застенчиво промолвила я. – Я оставила фолиант с нотами наверху, вместе с плащом и остальными своими вещами. Не мог бы кто-нибудь?..

Не успела я договорить, как в комнату вошел еще один лакей, одетый в красное. На серебряном подносе он нес мой фолиант в кожаном переплете. Ощущение ужаса усилилось. Комната, мои хозяева, весь дом, жутковатые гости и странное сходство лакеев в ливреях усилило растущее чувство нереальности происходящего.

Я поблагодарила лакея натянутой улыбкой, раскрыла фолиант и пролистала ноты, пока не нашла «Эрлькёнига». Я изо всех сил старалась не обращать внимания на давление, которое испытывала под взглядами графа и графини. Они смотрели так пронзительно, так испытующе, что это было уже не любопытство, а какой-то голод или страстное желание, которое пульсировало и исходило от них, словно волны парфюма, и от этого мне становилось и совестно, и радостно.

Я установила ноты на подставке и снова села на табурет. Посмотрела на Йозефа, пальцы которого машинально беззвучно бегали вдоль стана скрипки, разминаясь. Этот обыденный жест, безразличие к исполнению ударило меня больнее, чем его холодность ко мне: Йозеф был чувствительным и робким. По крайней мере, когда-то был.

– Не позвать ли ваших гостей, ваше сиятельство? – вяло спросил он.

Графиня улыбнулась и откинулась на спинку стула.

– Я надеялась, что вы побалуете нас двоих частным исполнением «Эрлькёнига», герр Фоглер, – сказала она. – Надеюсь, вы не возражаете.

Йозеф пожал плечами, но тут же поспешно и вежливо поклонился.

– Как вам будет угодно, ваше сиятельство.

Он прижал инструмент к плечу, свободно держа смычок в опущенной руке, поднял взгляд и посмотрел в мои глаза, ожидая, чтобы я к нему присоединилась. Низкая, настойчивая пульсация охватила основание моего черепа, и я пожалела, что, пока была наверху, не съела ни крошки с одного из бесчисленных банкетных столов. Я чувствовала себя так, будто проглотила песок, но улыбнулась брату и кивнула. Он выпрямил спину и прижался подбородком к скрипке, а я положила ладони на клавиатуру, ожидая его сигнала. Йозеф взмахом смычка задал темп, и мы приступили к исполнению «Эрлькёнига».

Поначалу голос клавесина в сочетании со скрипкой резал ухо. Плектр сильно ударял по струнам, выдергивая их, струны дрожали и не звучали, и вся пьеса приобрела зловещий подтекст, которого не возникало при игре на более современном инструменте. Я пыталась найти равновесие среди этого нового акустического ощущения, пыталась сосредоточиться на нотах, а не на звучании. Во мне заиграло внезапное желание экспериментировать, импровизировать. Играть. Прыгать, бегать и резвиться в музыке, как делали мы с Королем гоблинов, когда я была ребенком. Я встряхнула головой и попробовала вместо этого сосредоточиться на брате – слушать, следовать, поддерживать.

Но его там не было.

Йозеф в музыке не присутствовал. Его ноты были точны, как всегда, но нам чего-то недоставало, связующей волны, которая то приливала, то отливала, перемещаясь между нами так же легко и сокровенно, как течет беседа. Мы играли друг другу, а не друг с другом.

Граф заерзал на стуле и поднял руку, прикрывая зевок.

«О, братец мой, – подумала я. – О, Зефф, что с тобой происходит?»

Я отчаянно пыталась поймать взгляд своего брата, нащупать эту струну, спасательный трос, который нас связывал. «Поиграй со мной, Зефф, – взмолилась я. – Поиграй со мной».

Я не лгала, когда сказала графине, что я не исполнитель. Я обладала навыком, но не талантом. Я подумала, что брат, наверное, так привык играть с Франсуа, что позабыл, как настроиться на меня, как слиться в исполняемом нами музыкальном танце. Или это отсутствие связи являлось симптомом более глубокого отчуждения? Как могло до такого дойти, что мы, столь близкие когда-то, как две половинки одного сердца, стали далекими и чужими, как незнакомцы? Тоска из моего сердца передалась пальцам, наполнив ноты печалью.

А Йозеф… он продолжал играть с беспощадной, безукоризненной чистотой. Он был эфиром, воздухом и пустотой, в то время как я представляла собой землю, корни и камни. Печаль сменилась негодованием, а затем и яростью. «Встреться со мной, Зефф», – подумала я, и экспромтом модифицировала свой аккомпанемент.

Настроение в комнате тут же поменялось. Давление ушло, уступив место облегчению, ожиданию, затишью перед ливнем. Я застигла Йозефа врасплох, но он был слишком опытным музыкантом, чтобы запнуться, и впервые за долгое время между нами промелькнула искра, и мы, подсвеченные солнцем, прыгали с облака на облако. Мой брат был здесь. Со мной. Он присутствовал, он слушал.

«Это игра, Зефферль, – подумала я. – Игра, вроде той, в которую мы играли».

Я импровизировала на созданных мною же структурах, открывая в аккордах новые формы. Брат следовал за мной, его игра становилась все резче. Мелодия оставалась той же, но она сменила цвет. У этой версии «Эрлькёнига» были острые края, разреза́вшие слушателя своей красотой, своей нездешней мощью. Это была уже не багатель, зародившаяся в моей голове, когда я сочиняла это произведение. Тогда я хотела, чтобы оно стало мечтательным, меланхоличным, пронизанным ностальгией. Я писала его, желая попрощаться с семьей, в тот период, когда впервые осмелилась спуститься в Подземный мир, оставив позади себя частичку девочки, которой я была.

Теперь, когда я задала новый стиль, брат взял бразды правления в свои руки. Ноты стали яростными, как будто он говорил: «Ты хочешь свести счеты? Настал миг расплаты». Мы снова говорили друг с другом, и я только теперь поняла, как плохо мы друг друга слышали. Мы вернулись обратно к первоначальной аранжировке, и я, наконец, осознала, что он пытался выразить.