Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны - Леонид Латынин

Идет, качается Емеля, обрывками рубахи тело вытирает, медленно, морщась от боли, входит в реку, руками зачерпнув воду, споласкивает лицо, ныряет поглубже, чтобы Дед не видел его лица, ни глаз его, ни крика его, что живет внутри, но снаружи виден, ни боли его, которая выходит наружу под водой и остается в ней.

И когда вместе с Дедом идет Медведко в свою берлогу, он не слышит, что снаружи говорит ему Дед, а Деду это и не нужно вовсе, он давно внутри Емели свой храм строит, как строил его в душах учеников в маленьком провинциальном городке первосвященник Иерусалима, по протекции раба Флавия – Иосифа, когда был разрушен иерусалимский храм. Строит Дед свой храм невидимый. Стены его из лесного страха, медвежьей любви, бездомного сна и живой боли, теперь только узор веди да не останавливай руку, а то сколь ей еще звук держать.

– Не ответь ближнему на удар его, – не слышит Емеля снаружи, – но поймай его, – слышит он, минуя сознание, внутри.

Только потом, спустя годы, Емеля поймет это и поймет то, что человеческая жизнь, кроме видимой, понимаемой разумом и контролируемой волей его, есть еще и невидимая, непонимаемая, неконтролируемая, которая управляет и поступками человека, и его обстоятельствами, и его временем, и его событием с городом, человеком, временем, государством и землей, и со всем тем, что люди зовут историей.

Жил-был он, и был у него отец – бил часто, нередко и ногами, случалось, и на бабку топор поднимал, но не нашел и не зарубил, потом отец умер, стал он отца хоронить, без любви хоронил, пятьсот километров проехал, слушал в дороге классическую музыку, открыл, что вся она – реквием, спокойно лег спать с хорошей душой – долг исполнил, и три дня потом встать не мог, три дня пролежал, встал и понял: многое, происходящее с нами, – не нашего и не внешнего ума дело.

Это давно знает Дед, вот почему говорит он это воздуху и лесу, в котором живет Медведко, слова, как птицы, найдут свою ветку, свою крышу, свою стену:

– Если женщина плачет, значит, она права, ей больно, и ее ответный удар – это боль, которую она не может носить в себе. Ты сильнее ее, прости ее и утешь ее, когда предаст тебя, и когда уйдет от тебя, и когда возненавидит тебя, и, будь она мать, жена или дочь твоя, – люби ее, и когда возненавидит отец тебя, и брат твой, и сын твой, пойми, что слепы они не божьей слепотой, и прости его, и будь милосерден к нему, и будь внимателен к нему, ибо, когда ненависть его и сила его станут делом, он не увидит ямы на пути своем, и упадет туда, и сломает себя, и это будет грех твой, но не грех его, ибо ты в ответе за всех, как и каждый человек, и так каждая тварь, и так каждый зверь, и нет разницы между тобой и зверем, и птицей, и рыбой морской, и деревом, и землей, но все это – божий мир, разный и не разный, в этом краю и разный, и новый, в том краю, и потом, и сейчас, и всегда, как потом и всегда, как сейчас, и всегда, как вчера…

И не поднимает Емеля, выйдя из воды, глаз на Деда, он смотрит на птицу, как ярко оперение ее, как сладок голос ее, как легко перелетает она с дерева на дерево, как сокол терзает ее, и падают яркие перья на зелену траву, и маленькие капли крови морошкой и брусникой падают на зелену траву, теряясь в ней и пропадая из глаз.

Бинтует Дед рану Емели, жалеет его, и не знает, как иначе сохранить Емелю на этой земле, чтобы он сделал то, что должен сделать, – построить Емелин город, где бородатые люди с красной лентой вокруг головы, одетые в холщевые рубахи с красными ромбами по вороту, рукаву и подолу, монотонно век за веком будут заниматься каждый одним днем русской истории. И не было другого пути, и не знал Дед уроков других, чтобы дать Емеле жизнь не на срок, не на век, но всегда.

«Ты был зверем, – говорил он, – и ты был человеком, – говорил он, – а теперь ты должен стать человеком дальше, чем человек», – и кругом пели птицы, шумела листва, белка несла свой легкий груз в дупло, птенцы разевали свои рты, и птенцы вороны, и птенцы соловья, и сойки, и сороки, и дрозда, и птенцы сокола, и воробья, и все были беззаботно счастливы, и поползни, поедавшие птенцов и яйца, и комары, исчезающие в клювах птенцов, и черви, кроме червяка Васи, ибо он был слишком вечен, чтобы попасть кому-нибудь в клюв, и люди, убивающие птиц и жарившие их на угольях убитых ими и сжигаемых деревьев, души которых толпились тут же и смотрели на свое тепло, радуясь тому, что продолжают жизнь, – так в развалинах Вавилона, Греции и Рима живет благополучно, сыто Европа, время от времени переживая войны, засухи и холода. И души Рима и Вавилона смотрят на Европу, радуясь продолжению их будничной жизни.

И здесь, в Москве, тоже шла обычная лесная жизнь, которая длится между пожарами, войнами, когда люди занимаются размножением и самоусовершенствованием, а звери – выживанием, ибо они давно уже совершенны.

И это было счастливое время нормальной, живой жизни, когда руки мужчины могли скользить по живой коже женщины, собака – лизать руку хозяина, пальцы женщины – выдаивать молоко из вымени коровы, птицы – попадать в сети, рыбы – биться на сковородке, не то что после заката Европы и победы Китая ума, потопа террора.

Москва, год 3017-й…

И наступил день Божественной истории.

Тысячу лет назад отпылал московский пожар семнадцатого года, и развалины заросли травой мать-и-мачехи и иван-чая, и ушли в прошлое те далекие, бедные, неудобные, сшитые на живую нитку, нерегулируемые, одноразовые, приблизительные, но прочая, прочая времена, которые люди давних лет условно называли историей.

В благоустроенном, регулярном, абсолютно свободном Подмосковье каждый жил в одиночку, в своей, в зависимости от заработков, склонностей и привычек – домашней индивидуальной Азии, Европе, Африке, России или иной личной берлоге.

У каждого был свой путь на работу, свое рабочее место, полностью, как и жилище, изолированное, отгороженное от прочих человеков. Каждый имел в свободное от работы время право жить тем, кем он хотел жить. Давно законченная человеческая история в силу случившейся болезни – если все врозь, в одиночку, отдельно друг от друга, история перестает быть, – так вот, история была занесена в огромную, пышную книгу, книгу человеков и событий, похожую на телефонный справочник, лежавший в кабинах женевских, парижских, римских и прочих цивилизованных провинциальных городских телефонных автоматов, где она не боится лежать себе, дожидаясь руки и глаза любого нуждающегося в ней. И каждое лицо этой книги имело свой знак, согласно алфавиту знаков, и каждый миф имел свой знак, и каждое событие тоже.

Любое желание жителя Подмосковья могло быть реализовано немедленно, при наличии достаточных средств на его личном счете в банке оплаты, но и самый бедный имел такой выбор, что его хватило бы не на одну жизнь.

Как мы влезаем в баранью шкуру, вывернув ее мехом внутрь, так каждый мог влезть в шкуру –

Ставра и Сары,