Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны - Леонид Латынин

По южной стене поставили семь кувшинов воды, по числу дней недели, и первый кувшин именем Рода, второй кувшин именем Берегини, третий – Вилы и четвертый – Костромы, и пятый кувшин – именем Пятницы, и шестой – именем Ярилы, и седьмой – именем Велеса.

А вдоль восточной стены положили семь кусков соли, как семь пятниц на неделе.

А у северной стены воткнули в землю меч Игорев именем Шуя, и был он как крест в земле на русском жальнике.

А позади стола поставили постель, белым льном застелену, подушки взбитые, лебединым пухом полны, да и сами как лебеди на Патриарших прудах плывут.

Убили и положили рядом с постелью справа коня Игоря именем Середа. Не убили и привязали к постели пса любимого именем Волк, чтобы живых и мертвых стерег надежно, пес черный, ростом с теленка, Волчьи отметины и до сейчас носит Ждана на плечах и правой груди.

А слева от постели положили корову именем Вичуга и скотий каменный нож именем Кинешма, которым жертвенную скотину били, да щит именем Тойма.

Потом князя Игоря смерды за стол посадили, к лавке пенькой прикрутили, руки на стол. Сидит князь, как живой, только бледный, сейчас протянет руку и возьмет кубок серебряный, красным узором украшенный, что меж блюдом серебряным и братиной долбленой стоит.

Одежа на князе Игоре – белая, льняная, шапка – кунья, перстни на пальцах золотые, один с камнем бирюзовым. Молод князь, собой хорош, двадцати лет от роду, да бел, как мел, и не здесь уже, но и не там еще.

Напротив князя пенькой к скамье приторочили Ждану, плотно, не шелохнешься, тесноты и крепости до самой смерти хватит.

Поднялись по лестнице родичи и смерды, лестницу подняли, осиновые бревна накатали, землей засыпали, тишину оставили, тьму напустили, пошумели, попели, все глуше да глуше, по мере того как земля на осину ложилась, и мелкие комья сквозь осину внутрь сыпались и на стул да в кубок попадали, но то Ждане не видно было, разве что только слышно. Так на гроб у нас первые комья падают.

Хоть и просторно, да темно.

Стоит избушка – ни окон, ни дверей, темно, а дышать есть чем: труба вверху узкая, кривая, чтобы свет внутрь земной не попал.

Ни Игоря, ни света, один пес то хрипит, то воет, то лает.

Одни жены на девятый день умирали от тьмы, другие – на сороковой от голода, а третьи сразу – от разрыва сердца; а Ждана стала руками, плечами шевелить, по капле пеньку растягивая, плечи да руки освобождая, и так этим была занята, что не заметила, да и не знала, да не считала, как четыре дня прошло и четыре ночи. А руки высвободила, пеньку сняла, хотела встать, да ноги затекли, на столе кубок вина нащупала, весь выпила так жадно, что половину вина мимо рта пролила, и тут же сомлела.

Пришла в себя в ту ли тьму или другую, не поняла, не сразу вспомнила, что с ней и где она, сначала луг вспомнила, морошку вспомнила, красное болото вспомнила, что похоже на синее болото близ деревни Алексенки Можайского уезда, девок на лугу и песню запела: «Плывет утица, красна девица, сиротинушка…» Попела, попила, поела, тут ее пес в первый раз и достал, рванул за платье, Ждана – в сторону, да так дернулась, что все белое платье пополам треснуло, половина на ней, половина у пса в зубах, хотя и не видно, а слышно, как тот бесится.

Это ее в жизнь и вернуло, опять вина попила, под лай Волка. Вспомнила Горда, что ее любил, двенадцать лет отроду, в Купалу, в ту ночь, когда через костер прыгали да по углям после босыми ногами ходили, потом по дому прошла, обходя Волка, по бреху его отгадывая.

Нож нашла. Игоря нащупала. Веревки разрезала. На кровать перетащила, льняным покрывалом покрыла; через девять сотен лет найдет этот мертвый дом копатель Иван Розанов и удивится, чего это князь лежит на дне, как спит, когда сидеть должен.

Ждана стол к стене перетащила, на стол – лавку, сама на лавку, руками бревна вверху нащупала, села на лавку и в первый раз слезы потекли; сошла вниз, упала на пол и сама завыла, как Волк, так что даже он замолчал.

Еще неделя прошла. Стала ножом землю ковырять, подкоп под южную стену делать; как-то забылась, близко к Волку подошла, и хоть поила и кормила его, верная князю тварь воткнула свои волчьи зубы в Жданино плечо, провела когтями по правой груди, хорошо все же ослабла собака, вырвалась Ждана и больше не забывала о волчьих зубах.

Земли у южной стены – груда. Сначала земля теплой была, а потом и ледяная пошла, трудно землю копать да на покрывале оттаскивать, но худо-бедно, день за днем, когда почти всю воду выпила, просо съела, и звезды увидела: как раз напротив Большой Медведицы нору свою прокопала. Вернулась обратно, посидела, поплакала, едой запаслась, Игоря поцеловала, поставила воды и проса и корову к волку подвинула. Пес притих, замолчал. А может, и не так было: когда Волк на нее набросился, еще раньше, когда подкоп вела, зарезала она его серебряным ножом, точно как, не помнит, потому что память у нее не ее, чужая.

Собралась Ждана, шапку Игореву на себя напялила, в шубу его закуталась, наружу вылезла и пошла прочь, в метель, что мела и след замела, и вход в дом еще пуще завалила.

Вот так по снегу сто верст и прошагала до Медведкова, на окраине будущей Москвы.

Добралась и местной дурочкой стала, потому что когда выживала – жила, а когда выжила – заснула.

Страх – ушел. Никто блаженную не тронет, в ней Бог живет.

Смерды местного боярина Людоты ее кормили вместе с собаками, вместе с собаками спала Ждана. И так прошли весна и лето, пока не загнал ее пожар вместе с людьми и зверями за Москву-реку.

Подняла Ждана глаза за мгновение до Емелиного взгляда, оторвала глаза от воды, увидела Медведко, проснулась и все вспомнила, и все забыла, и Медведко все забыл, и началось у них то, что люди назвали именем Любови – что есть самая белая из четырех белых стихий, прежде сна, боли и страха, где боль – самая темная из белых стихий. И когда любовь – Любовь, узнать просто – нет вокруг людей, нет их истории, государства, ни бедных, ни богатых, ни власти, ни смуты, нет земли, нет неба, нет пожара, нет зверей и птиц, леса нет, и рыб нет, и солнца тоже, а есть все, и все вокруг – вода и огонь, и надо, чтобы соединились огонь и вода, чтобы была жизнь. И как сошлись они в этой воде и в этом огне, как вышли на берег, так после молитв и жили, не разлепляясь, и пока жили, Ждана кричать научилась, забывать и вспоминать научилась, научилась не видеть горящий лес и головни, в ночи летящие, и зверей тонущих, и людей сгоревших, и было то – жизнь, и было то – ужас, и было то – чудо и счастье, и было то – все, что есть на земле, что было и что будет во веки веков, с людьми, живущими в пещере, шалаше, хижине, дворце, небоскребе или юрте, которые встретили друг друга, узнали друг друга и стали нужными этому миру, ибо через них выживает он, мир, так же зависимо и реально, как выживает земля за счет щедрости солнца. И нежность стала Богом Емели и Жданы, и нежностью были крещены они оба, нежность и бережность ко всему сущему через Ждану познал Медведко, и нежность и бережность ко всему сущему через Медведко познала Ждана, и так оба познали они единого Бога, и тогда был крещен Емеля во второй раз, не как в первый, не огнем и мечом и крестом, но любовью.