Рулетка еврейского квартала - Алла Дымовская

Кадик, хоть и знал уже целые сутки обо всех ухищрениях дать Соне фамилию Турович, ни словом пока о том не обмолвился. Он злорадно наблюдал все утро, как собиралась Соня, как умоляла бабушку о не самом парадном, зато строгом и без ненавистных рюшек платье, так умоляла, что бабка, в конце концов, согласилась. Он упивался будущей своей местью племяннице и молчал до тех пор, пока до отъезда в дом Полянских не остался какой-нибудь час и Соня уже полностью не была одета и готова. Тогда-то Кадик и отозвал в сторонку мать и, коверкая слова иврита, выложил ей все начистоту о происках Додика. Он делал вид, что советуется о чем-то постороннем, и не мог знать, что Соня понимает каждое его слово.

В сущности, у бабушки, если бы она хоть каплей своей ледяной крови любила единственную внучку, не могло быть серьезных возражений против подобного сватовства. Разница в возрасте между Додиком и Соней в их кругу считалась даже нормальной, жених был человек куда как обеспеченный, да еще собирающийся в выгодную, длительную загранкомандировку. А в нынешние времена, при устрашающих пустотой магазинах и темном будущем, работа за рубежом представляла собой громадный соблазн. К тому же Додик был еврей, и даже наполовину Полянский. На другую же половину, если бы хоть кого-то интересовали подлинные интересы Сони, с легкостью доброжелательные родственники закрыли бы оба глаза. И бог с ними, с Фонштейнами, и с данным словом, лишь бы девочка была счастлива в замужестве.

Но даже призрачное Сонино счастье, помимо бабкиных замыслов, счастье в далекой стране, полное и бесконтрольное, вывело моментально Эсфирь Лазаревну из себя. Что же, она задаром мучила Соню столько лет, чтобы сейчас за спасибо отказаться и подарить ей полную радостей жизнь? Эсфири Лазаревне от одной мысли об этом сделалось невыносимо. И она зашипела Кадику в ответ на иврите:

– Соня знает об этом?

– Не знает, я ей не рассказывал! – торжествующе ответил Кадик.

– И молодец, сыночек. Пусть ничего и не узнает. Но каков негодяй! Затесался в приличный дом и думает, что может развращать мою внучку. Ну, я ему устрою и Рае тоже скажу!

– Что ты, мама! Дело мое еще не решено до конца! – ужаснулся Кадик. – Надо иначе, потихоньку дать понять.

– Правильно, – немедленно согласилась корыстная бабка, – пусть Соня сегодня останется дома. А Полянским я скажу, что это она так решила, что ей нездоровится. А ты сообщи этому негодному Додику, как бы и по секрету, что, мол, Соня возмутилась, что у нее давно жених и что она знать его, Додика, не желает. И чтоб больше не приходил.

– Мамочка, ты у меня ангел мудрый! – воскликнул Кадик и на радостях поцеловал матери обе толстые руки, зная, что она обожает такое проявление его сыновней любви.

А Соня слышала и поняла все до последнего слова. И как же она раньше не углядела и не поняла, что славный Додик ее любит, она бы тогда сама дала ему знак, и не пришлось бы посвящать ее мерзкого дядю. Но что бы это изменило? Все равно бы бабка ни за что не согласилась. Соня это теперь знала точно. Бежать с Додиком? А как же институт и как же родственники? Ее, задуренную и затюканную, тогда еще волновали подобные мелочи. И как же слово, данное Фонштейнам? Она знала сейчас одно, что тоже любит Додика, его одного и навеки, и что она глупая и все просмотрела и растеряла, и теперь надо только постараться ни в коем случае не зарыдать, не выдать себя. Ведь ей не полагается понимать иврит. Соня сдержалась из последних сил.

Ее, конечно же, строго и без объяснений бабушка оставила дома. Только сказала, что сегодня ей быть у Полянских неприлично. Соня гордо и спокойно прошла снимать выходное платье. Даже не показав ничем разочарования. Не хватало дать Кадику еще один повод для злорадства. Но и минуту эту, и зверский, иезуитский поступок дяди она запомнила на всю дальнейшую свою жизнь, хотя пока и не знала, какой в том прок.

А когда за семейством захлопнулась дверь, только тогда она упала прямо на пол в гостиной, ей было все равно куда, сил не осталось уже нисколько, и зарыдала в голос, как деревенская баба, воющая по покойнику.

А через месяц Додик улетел в свою Венесуэлу. В доме у Гингольдов он ни разу до своего отъезда не появился и никак не дал о себе знать. А дядя Кадик получил заветную, богатую тему.

Москва. 6 августа 1993 года. Улица Подбельского. Квартира Аиды Сейфулиной.

И отчего Инге именно в этот день и час вспомнился Додик? К чему пришел на ум в самое неподходящее для ностальгии время? Однако вот вспомнился. Хотя если честно сознаться перед собой, то думала Инга о нем и прежде. И шальная мысль однажды мелькнула в ее голове, давно уже, три года тому назад. Вот бы найти Додика, как раз хлопотавшего в Москве, и ей, теперь свободной, взять и вместо Сони умчаться с ним на край света. Но мысль, случайная гостья, никакого воплощения, конечно, не получила. И Додик бы враз усмотрел подделку, и обман раскрылся бы от первого дуновения реальности, не выдержал бы проверки. И велика была опасность пересечься жизнями с бедной Соней, разоблачить себя, что заведомо привело бы к катастрофе с непредсказуемыми последствиями. Но Инге тогда стало грустно.

А сейчас, при воспоминании о том дне безудержного отчаяния, Инга готова была и заплакать в тоске. Только плакать ей получалось нельзя ни в коем случае. Потому что сегодня как раз перед ней вставала необходимость разрешить вопрос почти что жизни и смерти. Без преувеличений.

Вот уже второй год как раз пошел с той поры, что Инга жила в квартире единственной своей настоящей подруги Аиды Сейфулиной, безвозмездно переданной со всей обстановкой ей в пользование. Только плати за телефон и коммунальные услуги – и всех забот. Аида за хорошую взятку даже устроила перед отъездом для Инги временную прописку и официально оформила свою однокомнатную квартиру, как сданную в наем. Текстильный институт остался позади, диплом, свидетельствующий об его окончании, валялся где-то в коробках без нужды.

А сама Аида нынче в России более не проживала. Ее мечта сбылась, хотя и не совсем так, как изначально задумывалась. Аида Сейфулина, пусть и не в советское торгпредство, но все же отъехала за рубеж, в Соединенные Американские Штаты, добилась для себя правдами и неправдами, а больше великими трудами получения «Грин-карты». Однако ей пришлось покривить немного душой и на всякий случай приплести свое неблагополучное положение, как представительницы угнетенного в правах татарского народа. Тогда на Западе этому еще верили и пропустили Аиду, обиженное нацменьшинство, для временного проживания и для получения работы. Она звала с собой и Ингу, пока можно было поймать момент, но та отказалась. Хотя ей ужасно не хотелось разлучаться с подругой.

Но тогда Инга на что-то еще надеялась. Ей казалось обидным то обстоятельство в ее втором шансе, что вот никак пока толком не удалось ей попользоваться даром предвидения будущих преобразований и общественных катаклизмов, и она решила дождаться той поры, когда знания эти можно было бы обернуть себе на пользу.

Она не раз пыталась и намекать на свое предвидение подруге, но описывала грядущее с излишними деталями, которые знать нормальному человеку ниоткуда было нельзя. Оттого Аида когда тревожилась за нее, когда обзывала фантазеркой, когда попросту грубо обрывала: «Все это болтовня блох, едущих на собаке!»