Рулетка еврейского квартала - Алла Дымовская

Неправильный, вовремя не смененный бур вовсе не стал проходить базальт, а попросту уклонился вбок и под углом пошел себе вверх. И выскочил на поверхность у леска в поселке, на одиноком огороде бабки-сибирячки, которая на том огороде по летнему солнышку как раз пасла тихонечко козу. Бабку еле-еле потом откачали и водкой, и каплями пустырника, козу долго ловили всей вышкой по полям и перелескам. Еще пришлось закапывать здоровенную дыру, проделанную на огороде свихнувшимся буром. У Плюгавого юбилей, само собой, накрылся поганым ведром, вместе с гостями он прибыл на место происшествия. Назревал скандал.

Очухавшаяся бабка в лицах и красках за себя и за козу живописала всем досужим слушателям событие. И как сидела она посиживала, грела старые кости, а коза ее Люська паслась у плетня, и вдруг!.. Тут бабка начинала истово креститься и жмуриться от пережитого ужаса. Из-под земли с адским воем и грохотом в вихре летящей земли выскочил из преисподней железный черт. И бабка поняла, что настал конец света.

– Н-да, так и возникают нездоровые легенды об инопланетянах и пришельцах под землей, – заметил парторг Микулицын, тоже, конечно, прибывший на ЧП. – А ты, Степаныч, лучше думай, что нам делать. За такое по головке не погладят, – сказал парторг Плюгавому.

Плюгавый, еще сегодняшним утром сердечный с Додиком, теперь смотрел волком. Еще и оттого, что сам был во всем виноват и знал это. Только не знал он Додика. А практиканту Туровичу, вчерашнему житомирскому босяку, удалому и прирожденному бродяге, рубль не ставившему в грош, и в голову не пришло открещиваться от дела и вины. А думал он только, как бы спасти человека хорошего и ему доверившегося, мастера юбилейного Ивана Степаныча Плюгавого.

– Вы вот что, Иван Степаныч, сейчас напишите мне как бы приказ, что, мол, так и так, работы приказано с утра остановить и вас дожидаться. На бумаге напишите. Вроде как я ослушался. И дело с концом.

Плюгавый внимал совету и светлел лицом. Тут тоже получалось ЧП, но уже не такое страшное. Было кинулся искать бумажку, но остановился и опять помрачнел, переглянулся с парторгом. Плюгавый, несмотря на фамилию, и впрямь был мужик хороший.

– Я сейчас напишу, а его выпрут с волчьим билетом, – сказал он Микулицыну. – Поди, в армию загребут?

– Не загребут, – засмеялся ему Додик, – я, Иван Степаныч, уж отслужил, со второго курса. Дядя хотел сделать отсрочку, да только зачем? В мотопехоте вплоть до дембеля, сам попросился. Механик первого класса.

– Тогда тем более ничего писать не буду, – угрюмо и очень уважительно отрезал Плюгавый.

– И не пиши, – согласился Микулицын. – Вы оба скажете разное – кто в лес, кто по дрова. Ты, Степаныч, на словах запретил, а твой практикант недопонял. Тоже на словах. Голову, само собой, поморочат да и отстанут. Выговором отделаетесь. Вот только бабка Аграфена. Как бы жаловаться не стала?

– Не станет, – уверенно сказал Додик. – Дайте мне время до вечера, да вы, Иван Степаныч, отжалейте пол-литра, и не станет. Обещаю.

Бабка Аграфена жаловаться не стала. А напротив, всякий день стала таскаться на буровую с картошкой вареной в горшке, обернутом куском байки, покормить «внучка». Додик за то колол ей дрова, а спустя неделю и вовсе переехал к бабке Аграфене на постой. Однако выговор ему и мастеру Плюгавому тогда все же влепили. А Микулицын на прощание стал зазывать его к себе, обещал целевое распределение, сулил поставить мастером. Додик, почему бы и нет, согласился.

А спустя пять лет Додик стал и начальником отдела бурения Мамонтовского месторождения, важным человеком, лучшим буровым инженером на Нефтеюганских промыслах. Денег уже совсем не считал, и тратить ему их было некуда. Бабушка Сара его давно уж померла. Оттого, наезжая в Москву в отпуск и просто так, по праздничным дням, когда была возможность, накупал подарков всем Полянским, хоть те и ругались на него за лишнюю расточительность. Только с личной жизнью у Додика получился полный ералаш. Женщины нравились ему сильно и всегда, и отказу Додик у них не знал. Беда состояла лишь в том, что женщины, как правило, нравились ему все и сразу, к тому же обидеть ни одну из них Додик не хотел. Оттого частенько случалось так, что сразу две претендентки тянули его одновременно в ЗАГС, и Додик легкомысленно давал согласие обеим, потом неприятность ситуации разъяснялась, его бросали обе разобиженные невесты. И не успевал Додик до конца прочувствовать свою вину, как им немедленно завладевала некая третья особа, давно и выжидательно сидевшая в засаде. В итоге Додик хронически пребывал в холостом состоянии в окружении множества потенциальных и назойливых невест, которые именно оттого и терпели неудачу в попытках его оженить, что чрезвычайно мешали друг дружке. А еще скорее потому, что нравились перспективному и далеко шагающему инженеру-нефтянику многие, а вот не любил он ни одну. Не случилось еще ему, как покойному отцу, встретить ту, одну-единственную. И на всю жизнь. Только это лишь и могло бы заставить Додика взяться за семейный ум. Иначе никак нельзя было бы осадить такое перекати-поле на одном оседлом месте.

А в последние полгода Додик вынужденно бывал подолгу в Москве. Он получал назначение по контракту братской взаимопомощи в Венесуэлу, вместе со всей своей командой. Ему морочили голову справками и визами, утверждением каких-то проектов, Додик ехал за главного, с него и спрашивали. До этого года Соня ни разу в жизни Давида Яковлевича Туровича и в глаза не видела. Только слышала о нем. От своих – всяческие разные унизительные гадости, от чужих – те же гадости, но завуалированные. Их круг как раз и был тем единственным местом, в котором Додика терпели, стиснув зубы. И не столь даже из-за его низкого, по истинно еврейским меркам, происхождения. Додик был теперь успешен и состоятелен, и это многое извиняло. Но вот само его отношение к жизни не могло приниматься одобрительно и соответствовать стандартам высокого круга. То, что Додику, выросшему на улице и по другим законам, казалось ничего не значащим и ерундой, ценилось в Сонином мире превыше всего. Деньги, дом, карьера, правильные знакомые, жена из хорошей семьи, благовоспитанные дети, чопорные манеры. А Додик без гроша за душой мог чувствовать себя счастливым, как Ротшильд и Лафит вместе взятые, спать в избе на лавке под шуршание тараканов и не желать лучшего, якшаться, как с родными братьями, с проспиртованными вахтовиками и отдать им в случае нужды последнюю рубашку. Такое поведение и идейная платформа многих в кругу Гингольдов попросту оскорбляли. И Додика, как правило, никуда не приглашали. Полянские, конечно, обижались, но – люди гордые – делали вид, что выше этого. Да Раечка и не желала своему милому племяннику становиться своим в их скопидомном раю. Додик же ничего вообще не замечал и не подозревал даже. Его жизнь и так была переполнена событиями. Какие-то старинные друзья его дяди и тети, скучные и ему ни на что не нужные, существовали как бы мимо него.

Но и Соня не раз слыхала, как Ляля или семейная уже Мирочка с восторгом восклицали, получая телеграмму:

– Едет! Наш Додик едет! – И было понятно, что для них приезд Додика настоящий и большой праздник.

Но в Москве вышло так, что Додик, в общем-то безотказный, в том числе и для малознакомых и малоприятных людей, вынужденно занимался в своем министерстве не только отправкой в Венесуэлу. К нему, как энцефалитный и докучливый клещ, немедленно прилепился дядя Кадик.