Период полураспада - Елена Котова

Соломон только разводил руками. Да, надо что-то делать, но у него нет связей, чтобы выселить женщину, а милиция бездействует. Он приходил с работы все позже, устранившись от решения комнатного вопроса, а Дарья Соломоновна, приютившая Катину семью в собственной комнате, лишь возмущалась на кухне тем, что никто не может выселить из их законной комнаты самозванку без документов и ордеров. Катя и Милка, которая вернулась действительно месяцем раньше, вели переговоры с женщиной и какими-то ее родственниками, внезапно полезшими изо всех щелей, бегали в милицию, в домоуправление, но больше тревожились не за комнату, а о том, как доберутся из Новосибирска Маруся с Иркой. Соломон отказался заниматься их переездом: не может он на фабрике выбивать еще две плацкарты, пусть сами как-то решают вопрос с ансамблем железнодорожников.

Эшелон из Новосибирска наконец пришел, но в Москву его не пустили. Марусе с Иркой к этому было не привыкать, они ночевали в стоящем поезде и ждали. Каким образом Маруся дала знать Кате, что они приехали, потом уже никто не мог вспомнить, но снова – как и в Новосибирске – на запасных путях под Балашихой, где стоял их поезд, неведомым образом появилась Алочка. Втроем, с вещами, они долго добирались до города на перекладных, где-то в районе Измайлово сели в метро, и, только увидев белый вымытый мрамор сводов станции Арбатская, ее благородные хрустальные люстры, Ирка поверила, что вернулась в Москву.

Маруся принялась распаковывать вещи, в Милкиной комнате полным ходом шли переговоры с воронежцами, а девочки снова побежали в душевые к зоопарку. По возвращении Ирка не могла удержаться, чтобы не сунуться в Милкину комнату, Маруся прибежала ее забрать, Ирка кричала, что воронежцев надо выселить с милицией, что они захватчики, Маруся прикрикнула на дочь: та что, не понимает, в какой стране она живет? На мгновение все притихли: впервые Маруся потеряла самообладание. Милка вытолкала сестру и Ирку из комнаты. Всю ночь она шепталась с Катей: мало того, что с комнатой такая неприятность, а вдруг воронежцы донесут, что Маруся – антисоветчица? Никто ведь не посмотрит, что муж на фронте без вести пропал. Утром Милка стала названивать Косте, прося о помощи, Костя отнекивался, не желая ввязываться, в нем на всю жизнь остался страх после полугода тюрьмы по шахтинскому делу, где его били, кормили селедкой, не давая пить и спать.

Неожиданным образом эту ситуацию, казавшуюся сестрам уже безысходной, разрешила Костина жена Муся. Она прикатила на Ржевский и с хохляцким напором, без лишних аргументов принялась выкидывать вещи воронежской женщины на лестничную клетку. Та попробовала было сопротивляться, но Муся врезала ей по лицу, а потом еще и промеж грудей.

– Что застыли? – кричала она на Милку с Катей. – Шевелитесь, выкидывайте ее вещи и спускайте с лестницы.

– Муся, так нельзя… – лепетала Катя.

– А как можно? Месяц с ней рассусоливаетесь, и никакого толку… Грузите вещи в лифт! Соломон, иди к дворнику, принимай вещи внизу и на улицу… На улицу выносите, слышишь! Что вы у милиции помощи просите? Пусть они теперь пороги обивают.

– Муся, это произвол, они вернутся с милицией и будет только хуже!

– Соломон, делай, что Муся говорит, – твердо вмешалась Маруся. – Чему быть, тому не миновать.

Июльским воскресным вечером по радио объявили, что на следующий день по Садовому кольцу пройдет «марш немецких пленных», захваченных в плен в основном Первым, Вторым и Третьим Белорусскими фронтами.

– Пойдем смотреть? – спросила Ирка Алочку.

– Только матери не говори.

Сестры стояли на Краснопресненской площади, мимо них с востока на запад шла бесконечная колонна… Немцы шли строем, держали равнение, все в форме, в ботинках, многие даже в сапогах. Заслона конвоиров между ними и москвичами, стоявшими не на тротуарах, а прямо на проезжей части, по обе стороны колонны, не было, кроме офицеров на белых лошадях, державшихся через равные промежутки друг от друга. Москвичи смотрели на колонну молча, не обмениваясь впечатлениями. Какие-то отважные женщины пытались совать немцам куски хлеба, конвоиры на лошадях беззлобно шугали их. Шествие казалось бесконечным, в тот день по Садовому прогнали пятьдесят семь тысяч пленных. Зачем их свезли в Москву, куда отправили дальше – никто не знал.

– Что с ними будет? – прошептала Ирка.

– Наверное, в лагеря отправят.

– Как скот привезли, напоказ гонят…

– Тише, молчи…

Они простояли почти два часа, пока не показался хвост колонны. За колонной в рядок шли на белых лошадях последние конвоиры, за ними машина с кинооператорами. За ней – поливальные машины. Обильные, щедрые струи воды смывали с асфальта Садового кольца немецкую грязь.

– Пошли, Ир, – сказала Алка. – Пошли домой. Кончился парад.

Осенью Ирка вернулась в Гнесинку, а Алочка отправилась в свою школу № 93 на Большой Молчановке. Ничего особенного в этой школе не было, кроме того, что находилась она в районе, где теперь жили скорее особенные, нежели обычные люди. Дети с Поварской, с Никитских улиц, с Арбата. Алочка, с ее редким даром окружать себя избранными, тут же подружилась с Галей Савченко, дочкой партийного функционера, и с Люсей Косыгиной. Да, той самой! Дочерью самого председателя Совета народных комиссаров! Девочки вместе делали уроки, проводили вместе каждую свободную минуту. У подруг квартиры были, конечно, отдельные, у Косыгиных жила и прислуга, но Алочка, хоть и робела, виду не подавала. Сидела у Галки на диване, слушая пластинки: Галин отец где-то постоянно добывал модные американские шлягеры. Девочки хохотали, учились танцевать рок-н-ролл и свинг, загадывали, что вот-вот кончится война.

Домработница Косыгиных все пыталась накормить Алочку, казавшуюся ей болезненной и вечно голодной. Алочка отказывалась, язва, хоть мучила ее меньше, чем в Новосибирске, окончательно лишила ее аппетита. Люся считала, что Наташа – так она звала подругу – не ест только потому, что стесняется, и сама делала ей бутерброды с черной икрой, Алочка из вежливости, давясь, ела.

– Люсь, у меня опять туфли разваливаются. Мама расстроится… Меньше года проносила.

– Меньше года? Я туфли по три года ношу. Папа страшно сердится, если я неряшливо отношусь к вещам.

– Как можно носить туфли по три года, Люся?

– Для папы бережное отношение к вещам – вопрос принципа. У меня есть туфли еще с сорок второго года, и до сих пор почти новые.

Люся открыла шкаф в собственной комнате. На нижней полке аккуратной шеренгой стояли туфли. Открытые, закрытые, на каблуке и без, босоножки на танкетке, только входившей в моду. Наташа посмотрела на свои стоптанные черные туфли. Отец купил их зимой, она дождаться не могла, когда можно будет сбросить валенки, и не снимала эту единственную пару с весны, мечтая дотянуть до поздней осени. Но не дотянула, хоть дважды и носила в ремонт.

– Красивые у тебя туфли, очень красивые…

– Хочешь, примерь.

– Ага. Вот эти, с бантиком… Жаль, что велики, но туфли просто дивные!