Четыре ветра - Кристин Ханна

Роуз глубоко вдохнула и выдохнула. Помолчала.

– Я не долго позволила себе горевать о каждой. Я заставила себя поверить, что у Бога на меня есть планы. Я ходила в церковь, и зажигала свечи, и молилась. Никогда в жизни я так не боялась, как когда носила Раффаэлло. Он был таким беспокойным у меня в животе. Все указывало, что он родится здоровым, и я стала бояться своей надежды. Плакала, увидев черную кошку. Пролив оливковое масло, бросалась в церковь, чтобы отвратить несчастье. Я не связала ни одной пары пинеток, не сшила одеяльца, не вышила крестильной рубашечки. Я только и делала, что представляла его. Он стал для меня реальным, не так, как с девочками. Когда же родился – такой здоровенький и невозможно красивый, – я поняла, что Бог простил меня за неизвестный мне грех, который стоил мне дочерей. Я его слишком сильно любила, я… не могла его наказывать, он ни в чем не знал отказа. Тони говорил, что я избалую его, а я думала: ну и что в этом плохого? Он, как метеор, ослепил меня своим светом. Я… так многого хотела для него. Я хотела, чтобы он узнал любовь, и жил в достатке, и стал американцем.

– И тут появилась я.

Роуз ненадолго замерла.

– Я помню каждый миг того дня. Он собрал вещи, чтобы ехать в колледж. Колледж. Мартинелли в колледже. Я так гордилась, я всем рассказала.

– И тут вдруг я.

– Тощая, как ивовый прутик. С неухоженными волосами. Я подумала, что эта женщина даже улыбаться не умеет. И слишком старая для него.

– Так оно и было.

– Только через несколько месяцев я поняла, что ты самая любящая и преданная женщина из всех, кого я знаю. Ничего лучше с моим сыном случиться не могло. Он дурак, что не заметил этого.

– Вы слишком добрая. Но на самом деле вы так не думаете.

Роуз вздохнула.

– Если я навредила Раффаэлло тем, что любила его слишком сильно, боюсь, твои родители навредили тебе тем, что любили тебя слишком мало.

– Они пытались любить меня. Как и Раф.

– Правда? – спросила Роуз.

– Я была болезненным ребенком. В подростковом возрасте я перенесла лихорадку, после чего мое здоровье ослабло. Доктора сказали родителям, что я умру молодой, потому что у меня больное сердце.

– И ты им поверила.

– Конечно.

– Элса, я ничего не знаю о твоей юности, твоей болезни, о том, что твои родители сказали и сделали. Но одно я знаю. У тебя львиное сердце. Если тебе кто скажет, что это не так, не верь. Я видела, какая ты. Мой сын – дурак.

– Последнее, что он сказал, перед тем как уйти: «Запомни, каким я был тогда». Я подумала, что у него романтическое настроение.

– Думаю, нам еще долго будет больно, но ты нужна Лореде и Энту. Лореда должна понять, что ее спасет эта земля, а не глупый отец.

– Я хочу, чтобы она училась в колледже, Роуз. Чтобы она была смелой, чтобы у нее была интересная жизнь.

– У девочки? – Роуз засмеялась. – В колледже будет учиться Энт. Лореда успокоится, выйдет замуж. Вот увидишь.

– Но я вовсе не уверена, что хочу для нее тихой семейной жизни, Роуз. Я восхищаюсь ее огнем. Пусть даже сама обжигаюсь. Я только… хочу, чтобы она была счастлива. Когда я вижу, что она так же несчастна, как ее отец, мое сердце разрывается на части.

– Ты винишь себя, когда винить надо других. – Роуз успокаивающе похлопала Элсу по руке. – Запомни, cara, тяжелые времена проходят. Земля и семья остаются.

В ноябре с севера налетел первый снегопад, укрыв мир тонким слоем снега. Чистый, белый, первозданный снег припорошил грубые лопасти ветряной мельницы, курятник, коров и саму землю.

Снег – хороший знак. Снег – значит, вода. Вода – значит, урожай. Урожай – значит, еда на столе.

В особенно холодный день Элса за кухонным столом лепила тефтельки покрасневшими, распухшими, покрывшимися цыпками руками. Той зимой у всех были цыпки и у всех в доме – и в округе – болело горло, а глаза после множества пыльных бурь покраснели и чесались.

Она положила приправленные чесноком свиные тефтельки на противень, накрыла полотенцем и прошла в гостиную, где Роуз у печки штопала носки.

Тони, топая, отряхнул снег с ботинок и закрыл за собой дверь. Он сложил руки домиком и подышал на них. Щеки у него покраснели. Волосы торчали сосульками.

– Мельница не качает воду, – сказал он. – Наверное, замерзла.

Он подошел к дровяной печи. Рядом в бочке лежал все уменьшающийся запас кизяка. В годы пыли и засухи животные на Великих равнинах умирали, и безлесная земля теряла источник топлива, который фермеры считали неисчерпаемым. Тони подбросил пару кусков кизяка в огонь.

– От свинарника осталось еще несколько сломанных досок. Пойду нарублю их. Сегодня нам понадобится огонь пожарче.

– Я схожу, – вызвалась Элса.

Она сняла зимнее пальто с крючка у двери, прихватила перчатки и вышла в замерзший мир. Блестящие, обледеневшие перекати-поле ходили колесом по двору, и с каждым поворотом от них отламывались кусочки.

Элса достала топор из деревянного ящика и направилась к бывшему свинарнику, изучающе посмотрела на доски, выбрала одну и размахнулась. Металл, ударив по дереву, отдал в плечо, послышался треск.

Меньше чем за полчаса Элса уничтожила все, что оставалось от свинарника, и превратила его в дрова.

Серое небо давило.

Элса с Энтом на заднем сиденье фургона кутались в одеяла. Лореда сидела отдельно, тоже укутавшись, ее щеки покраснели и горели от непривычного холода. После ухода Рафа она все больше молчала и держалась отстраненно. Элса с удивлением обнаружила, что ярость дочери нравилась ей больше этой тихой подавленности. Роуз и Тони сидели спереди, Тони держал вожжи. Все были одеты в свою лучшую, воскресную одежду, все равно старую и потрепанную.

Тихо было в Тополином в этот день на исходе ноября. Так тихо, как бывает в умирающем городе. Все вокруг было покрыто снегом.

Католическая церковь выглядела одинокой. В прошлом месяце снесло половину крыши, шпиль сломался. Еще одна буря – и ничего не останется.

Тони остановил фургон перед церковью, привязал лошадь к столбу. Наполнил ведро из колонки, поставил его перед Мило.

Элса натянула шляпку-клош на косы и подозвала к себе детей. Вместе они вошли в церковь по скрипящим ступенькам. Несколько разбитых окон заколотили фанерой, и алтарь был погружен в темноту.

И в хорошие годы в городке было не много католиков, а хорошие годы давно миновали. Каждое воскресенье в церковь приходило все меньше народа. У ирландских католиков была своя церковь в Далхарте, а мексиканцы молились в церквях, построенных сотни лет назад. Но все теряли прихожан. Почта Великих равнин доставляла все больше открыток и писем от тех, кто нашел работу в Калифорнии, и Орегоне, и Вашингтоне и советовал родственникам последовать их примеру.