В тени баньяна - Вэдей Ратнер

– Ты закончил его?

Положив подбородок на край колодца, я глядела в темную воду.

Папа не слышал. Он следил за ястребом, который кружил над нами на прямых, словно отлитых из металла крыльях.

– Ты закончил то стихотворение? – спросила я снова.

– М-м… – отозвался папа, не отрывая взгляда от птицы.

– Это значит «да» или «нет»?

– Знаешь, почему я пишу? – пробормотал он, улыбаясь какой-то мысли.

– Ты не можешь отвечать вопросом на вопрос!

Папа заглянул в колодец, и его зыбкое отражение проговорило:

– Я пишу, потому что слова дают мне крылья.

– Крылья? – Мое сердце затрепетало, но я не стала рассказывать папе о своем сне.

– Да, крылья! И я могу летать! – Папа, смеясь, расправил руки и принялся бегать вокруг колодца. – Быть свободным, как ястреб!

– Ты не можешь быть птицей! – закричала я в испуге. – Не можешь! Прекрати!

Папа остановился, пораженный, – так громко и резко прозвучал мой голос.

– Да, ты права, конечно. Я не могу быть птицей, – печально согласился он и взглянул на ястреба, который теперь парил над золотым шпилем ступы. – Упадана дуккха, сказал Будда своим ученикам. «Желание есть причина страдания».

– Что такое желание?

– Когда ты хочешь чего-то так сильно, что болит душа.

– А страдание?

– Когда болит душа.

– У меня болит душа, потому что я хочу вернуться домой.

Папа рассмеялся и прижал меня к себе. В его объятиях я почувствовала себя в безопасности, как будто он и впрямь сомкнул надо мной два крыла. Ястреб несколько раз облетел вокруг ступы и исчез в облаках.

Папа опустил в колодец ведро, привязанное к длинному бамбуковому шесту, набрал воды и перелил ее в наше ведро. И так несколько раз, пока мы не наполнили оба ведра.

Возвращаясь в храм, мы пошли не мимо хижины уборщика, а коротким путем – через рисовые поля, тянувшиеся вдоль проселочной дороги. Коромысло у папы на плече, согнувшись под тяжестью воды, напоминало огромный лук. Папа старался удержать равновесие, шагая по узким насыпям. Он вытянул руки в стороны и в таком виде больше походил на курицу, которая пытается летать, чем на птицу, парящую в вышине. Я следовала за ним по пятам то бегом, то вприпрыжку, представляя, что рисовые поля – это гигантские классики. Папа называл разные сорта риса, и они звучали как строка из его стихотворения.

– Длинный рис, короткий рис, круглый рис, клейкий рис, рис с запахом муссонного дождя, – пропела я, подражая папе.

– Иногда, глядя на небо, можно увидеть, как купаются теводы. Вода падает на землю, и все растет. – Папа остановился перевести дух и поправить коромысло. Когда мы продолжили путь, он сказал: – Да, закончил.

– Закончил что?

– Стихотворение.

– Я думала, ты никогда его не допишешь!

Мои слова рассмешили папу.

– А ты совсем в меня не веришь!

– М-м…

Он снова засмеялся и спросил:

– Хочешь послушать?

– Конечно.

Я шла рядом с папой, соизмеряя шаг с его голосом.

– Да, – признался папа, когда я принялась допытываться, – оно о старике уборщике. Но знаешь, оно также о Самбате. И обо мне. И о тебе, милая.

Я обернулась и еще раз взглянула на покинутую, исхлестанную дождем хижину на другой стороне дороги. И осознала, что одна жизнь является отражением другой. Судя по бедности старика, жизнь его была полна страданий с самого детства, и этот маленький, всеми забытый клочок земли с полуразвалившейся хижиной и промокшим насквозь скарбом напоминал о бедном мальчике, с которым папа дружил когда-то. Как я видела папу в любом проявлении добра и благородства, так папа видел Самбата в каждом встречавшемся ему бедняке. И для каждого он старался сделать то, что не сумел сделать для друга.

– Мы все отголоски друг друга, Рами.

Все произошло мгновенно. Только что он был жив – и вот он неподвижной тенью лежит на циновке. Невоплощенный замысел, тонкий набросок… Никто не ожидал его смерти. Просто жар, говорили все. Он должен был поправиться. Однако с того самого дня, когда господин Вирак приехал в храм и я взглянула на хрупкое тельце в складках кромы, я знала, что их малыш скорее дух, чем человек. И как все духи, он лишь отчасти принадлежал этому миру.

– Боги потребовали его назад, Рами, – сказала Бабушка-королева.

Она быстро приспособилась к нашей новой жизни: не жаловалась на то, что порции еды с каждым разом становятся все меньше, или на то, что приходится спать на жестком полу. Она изредка спрашивала про Ом Бао или Старичка, но услышав, что их нет с нами, кивала, словно к ней вдруг возвращалась память. Затем бабушкин взгляд снова становился рассеянным, и она возвращалась в свой мир.

– В мгновение ока, вдохнул – и уже не выдохнул, – прошептала бабушка мне на ухо. – Он и сам не ожидал.

Младенец и правда выглядел удивленным. Он лежал, разинув крошечный рот, и сколько взрослые ни пытались закрыть мертвые глаза, они все равно оставались распахнутыми. Я не могла отделаться от мысли, что он не был готов к смерти. Совсем кроха, он еще ничего не знал о мире и о себе, и легкость, с которой все случилось, поразила его.

Я попыталась представить, каково это – умереть на вдохе, а не на выдохе, как это обычно бывает.

– Как будто он зевает, – сказала я, наклонившись к Бабушке-королеве. – Должно быть, ужасно вот так задохнуться.

– Он избавлен от жизни, полной горя и сожаления. – Бабушка-королева принялась кивать головой. – Да, горя и сожаления…

Ее, единственную из взрослых, не потрясла внезапная смерть младенца. Бабушка смотрела на это с отрешенностью человека, который сам вскоре собирается покинуть мир.

Тата, сидя в своем углу, наблюдала за происходящим полными ужаса глазами, слово смерть бездомным скитальцем вошла в наше жилище и поселилась в нем, отвоевав себе место в этой обители призраков.