В тени баньяна - Вэдей Ратнер

Я живо вообразила драку. Мальчишки ведь могут пинать, лупить и толкать друг друга, даже когда просто играют.

– Нас увидел школьный охранник, возвращавшийся с обеда. Вместо того чтобы узнать, в чем дело, он принялся бить Самбата дубинкой. Я умолял охранника прекратить. Тот не слушал, продолжая осыпать Самбата ударами. «Будешь знать, где твое место, – рычал он на сжавшегося в комок мальчика. – Жалкое отребье! Ты что, не знаешь, с кем говоришь?» – Папин голос сделался таким грубым, что я на секунду поверила, будто передо мной разгневанный охранник. – «Это принц! Ты разговариваешь с принцем, грязный червь!» – повторял он снова и снова.

Опять раздался гром, но пока без молний. И все же мне хотелось уйти. Дождь мог начаться в любую секунду.

Папа будто не слышал грома. Он сглотнул, смочив пересохшее горло, и продолжил рассказ.

– Охранник все твердил мое имя и титул Самбату и другим детям, которые собрались вокруг нас. Никогда еще мне не было так стыдно за то, что я принц.

Что-то выпрыгнуло из воды прямо перед нами. Рыба с серебристым хвостом. Она блеснула в воздухе, точно нож, и исчезла в пруду. Папа смотрел на круги, всколыхнувшие водную гладь, и на мгновение мне показалось, что он готов броситься в пруд вслед за рыбой. У него часто был такой вид: словно он хотел уйти от реальности, сбежать в другой мир.

– Охранник не знал, что делает только хуже. Он думал, что выказывает мне уважение, избивая никчемного оборванца, посмевшего оскорблять меня, марать мое благородное имя.

Бабушка-королева сказала, что Аюраванн – это Айравата, переиначенное одним буддийским монахом. Он истолковал ее сон: папа умрет молодым, так как боги убивают людей, посмевших принять их обличье. Обратившись к священному буддийскому тексту, монах посоветовал назвать мальчика Аюраванном. Это имя защитит его и удержит в этом мире. Он проживет долгую и благополучную жизнь. С ним ничего не случится.

– Сисоват Аюраванн. Моя вина и мое искупление, Рами. Вплетенные в историю моего имени. В детстве я знал, что существуют разные миры, но думал, что дружба способна преодолеть границы между ними. А когда охранник избил моего друга, я понял, что есть границы, которые преодолеть невозможно. Мы не просто жили в разных мирах. Мой мир тщательно охранялся. – Папа повернулся ко мне. – Я чувствовал себя так, будто сам избил Самбата. Его лицо, Рами, окровавленное, обезображенное – я так и не смог его забыть. Оно и сейчас стоит у меня перед глазами. Я виноват. Я допустил это, понимаешь.

Видя, как папа несправедлив к себе, я не могла больше сдерживаться.

– Но ведь ты ничего не сделал!

– Вот именно, не сделал, хотя мог. Мог позвать на помощь. Мог кинуться на охранника, ударить его, поцарапать. Мог заслонить собой друга. А я просто стоял. Пока Самбата били из-за моего имени. И рано или поздно мне придется ответить за эту несправедливость. Расплатиться за причиненное мною зло.

– В том, что случилось, не было твоей вины, – рассудила я. – Помнишь, ты поймал черепаху? Мы ведь могли сделать из нее суп. Но ты отпустил ее. Ты даже черепахе не смог сделать больно. Разве ты мог обидеть человека?

Папа не слышал меня, замкнувшись в своем отчаянии. Когда он наконец заговорил, это больше походило на разговор с самим собой.

– Да, я принц, пусть младший, но все же принц… Сисоват. Это не простое имя. Оно имеет значение для солдат Революции и камапхибалей. Оно всегда имело значение. Я должен был распорядиться им лучше.

Всего лишь имя, думала я, в нем не больше смысла, чем в нелепом названии, которое выдумали для себя камапхибали. Что мне до того, какое у папы имя или титул. Сисоват, Аюраванн, Принц-тигр, Его Высочество… Будь у него еще сотня имен, он все равно мой отец, и в целом свете нет никого добрее, чем он.

– Для меня ты бы остался прежним, – сказала я, гладя папу по волосам, – даже без имени. Даже если бы ты был никем.

Он прижал меня к себе и, положив подбородок мне на голову, прошептал:

– Однажды, в дороге уснув, я встретил дитя с моею душой…

– Однажды в дороге уснув, – отозвалась я по привычке: мы часто играли с папой, перебрасываясь строками из его стихотворений, пробуя их на слух, – я встретил свое отражение.

В воду прыгнула лягушка, и по пруду снова разбежались круги. Небо потемнело. Цвет отчаяния, подумала я. Папиной раненой совести.

– Видишь ли, с помощью слов мы можем запечатлеть то, что по сути своей мимолетно. Превратить мир, полный несправедливости и боли, в прекрасное место, где царит любовь. Пусть только на бумаге. Я написал тебе это стихотворение, когда ты заболела полиомиелитом. Я стоял у твоей кроватки, и ты смотрела на меня с такой печалью, что мне казалось: ты все понимаешь, чувствуешь мое горе.

Тогда – возможно, сейчас – точно, хотела сказать я. Я очень хорошо понимала, каково это: желать сделать больше, чем в твоих силах.

С востока подул ветер, и пруд заплескался у наших ног. В мое сердце хлынула папина печаль.

Пришла ночь, накрыв нас бескрайним крылом, и в темноте вдруг возник силуэт якка, державшего в поднятой руке газовый фонарь. Большой Дядя стоял у павильона для медитаций, и его тень спорила с тенью от здания, как в постановке «Реамкера», которую я видела в театре теней.

– Вот вы где! – воскликнул он. – Я вас повсюду ищу.

Папа обернулся:

– Что ты здесь делаешь?

– Я мог бы задать тебе тот же вопрос. – Большой Дядя стал спускаться к нам. Его тяжелые шаги гремели по деревянным ступеням, как мощные раскаты грома. – С минуты на минуту пойдет дождь. – Дядя подал мне руку, помогая встать. Когда мы втроем поднялись по лестнице, он повернулся ко мне и сказал: – Все сходят с ума от беспокойства.

Папа, опустив глаза и засунув руки в карманы, пробормотал:

– Прости, я не могу стереть свои слова… то, что я написал.

Большой Дядя помотал головой.

– Я не об этом. Они беспокоятся за тебя.

Мы пошли назад. На улице, кроме нас, не было ни души. Все, похоже, спрятались от надвигающейся грозы. Холодный ветер дул не переставая. Он раскачивал деревья и кусты, их тени падали нам под ноги, сталкиваясь с нашими тенями. Проходя мимо молитвенного зала, я подняла голову в надежде увидеть, как статуи киннар на колоннах оживают и улетают прочь, но едва смогла разглядеть во мраке их неподвижные очертания. В нескольких ярдах от нас, у входа в храм, возвышалась, излучая спокойствие, величественная статуя Идущего Будды.

Какое-то время мы шли молча, затем Большой Дядя спросил у папы:

– Как ты?

– Мне не следовало так вести себя, – ответил папа. – Как Индия?

– Тебя можно понять. Помнишь, как я сорвался в Манговой Обители? Со всеми случается.

– Не знаю, Арун, – покачал головой папа. – Я должен был сдержаться.