Каменная пациентка - Эрин Келли

– А что это?

– Электроконвульсивная терапия. Это делали с пациентами, склонными к суициду, когда лекарства не помогали. Им поджаривали мозг, как будто это помогло бы вывести их из депрессии. – Я порылась за прибором и вытащила пару огромных металлических зажимов с контактами по сторонам. – Вот что они надевали им на голову. Такой процедуре подвергали Сильвию Плат[11].

– Я знаю, – сказал Джесс с такой уверенностью, что стало ясно: он никогда о ней не слышал.

На тележке валялся пустой бланк для записей о лечении электрошоком – столбцы с надписями «Дата», «Время», «Количество ударов», «Глиссандо» (это прекрасное латинское слово в сочетании с линиями и точками делало лист больше похожим на ноты, чем на медицинские записи), «Сопротивление», «Напряжение», «Длительность (сек.)», «Тип реакции», «Степень ухудшения на дату процедуры», «Принимаемые лекарства» и «Клинические заметки». Я сложила его и сунула в карман.

– Малышка, зачем ты это берешь? – Если улыбка Джесса озаряла только его лицо, то его хмурый взгляд способен был затенить целую комнату. – Мне хватает проблем с попытками Клея вырвать каминные решетки и все такое прочее.

Я улыбнулась ему:

– Я просто интересуюсь старыми вещами, вот и все.

– Да, но… – Джесс сунул руку мне в карман, вытащил листок, положил обратно на металлический поднос и хлопнул по нему. – Лучше оставить его тут. На случай, если понадобится. Для работы оборудования.

Я все еще не понимала.

– Теперь им никогда не продать это барахло, – я показала на электрошоковую машину, тележку, грязные кровати. – Прежде всего, оно устарело на многие годы, да и вообще – кто может прийти и забрать все это?

Он пытался быть терпеливым со мной.

– Не для продажи. А когда больница снова откроется. Никогда не знаешь, что может пригодиться.

Я вгляделась в его лицо, думая, что он шутит, но Джесс никогда еще не был настолько серьезен. И только тогда я осознала, что он на самом деле надеялся – нет, верил! – что однажды это гниющее разрушенное здание снова станет действующей больницей.

– Именно за это мой отец ведет агитационную кампанию, верно? – сказал он терпеливо-старательно, будто разговаривал с идиотом. – Отменить решение Гринлоу. Восстановить рабочие места.

Я и не знала, что деятельность Марка вышла за рамки обычного нытья в «Социале».

– Но, Джесс… – произнесла я, не зная, как начать. – Все прежние пациенты уже устроены в других местах.

Джесс покачал головой:

– Ты не понимаешь, малышка. – Наверно, он наслаждался редким моментом превосходства. – Нужно, чтобы Настед вернулся к тому, что было при нашем детстве. – Он указал в окно на городок за болотом. – Все работают, по выходным ходят в клуб, и каждый знает, что найдет работу, когда закончит школу. Настоящая община, а не так, когда половина людей на пособии, а остальные разбросаны по всему району. Чтобы твоя мама не отмораживала задницу, добираясь до работы двумя автобусами через половину Саффолка.

Я не стала ничего объяснять Джессу. Вряд ли я сказала бы что-то, чего он не слышал раньше, и кроме того, я не хотела, чтобы моя жалость выставила его дураком. Ошибочная убежденность Джесса в очередной раз показала его уязвимость за внешним мачизмом, видимость которого он по-прежнему поддерживал даже для меня.

Показала его сторону, которая принадлежала только мне.

Если Джесс являлся добровольным сторожем больницы, то я стала при ней кем-то вроде хранительницы музея. Я обыскивала шкафы и полки в поисках того, что втайне называла «уликами», пока он беспокоился о гниющих оконных рамах. Назарет кишел историями: они проявлялись в граффити (большинство из которых доказывали, что школьная раздевалка была частью давней традиции народного творчества) и в выцарапанных отметках на стенах изоляторов. В прежней комнате трудотерапии, где Джесса волновали покоробленные половицы, меня тронули хрупкие выцветшие картины, которые хранились в плоских ящиках, как в художественном классе в школе. Кто-то из пациентов повторял один и тот же невероятно подробный эскиз часовой башни снова и снова. В ящике рядом с пишущей машинкой с высохшей лентой лежали пачки стенографических и машинописных текстов. Кто-то печатал фразу «У парня был салат» строчку за строчкой, страницу за страницей, и я сперва подумала, что это проявление безумия, пока не поняла, что они, видимо, выполняли печатные упражнения. На третьей странице, посреди рядов одинакового текста, было напечатано: «Пишу это в середине, чтобы увидеть, читает ли нас жирная сука, ставлю десять шиллингов, что не читает». Затем печатающий возобновил упражнение: «У парня был салат, у парня был салат, у парня был салат»[12].

Я проскользнула со своими «уликами» мимо Джесса, уверенная, что если смогу собрать достаточно таких фрагментов, то человеческие истории, которые я жаждала раскрыть, раскроются сами собой. Здесь должна была найтись богатая добыча в архиве – гулком ангаре на верхнем этаже позади прежних административных кабинетов, но этот лабиринт полок от пола до потолка вычистили в процессе закрытия. Некоторые папки и страницы странным образом уцелели, очевидно отбракованные по каким-то причинам, и были оставлены на стеллажах. Мои руки дрожали, когда я брала их. В основном найденное разочаровывало. Бесконечные страницы цифр, бессмысленные суммы, финансовые документы, заполненные от руки выцветшим письменным шрифтом на мягких бумажных листах, похожих на бежевую замшу. Иногда выдавленные на бумаге следы сохранялись, но сами чернила выцвели полностью, и надписи казались сделанными призраком; машинописные тексты расплывались, впитанные в страницы. В аптечной книге за 1963 год перечислялись лекарства, названия которых ничего для меня не значили: ларгактил, сомнифан, паральдегид, фенобарбитон.

Полки в дальнем конце комнаты стояли плотнее, и попасть туда можно было только повернув колесо на стене. Я крутанула его влево, чувствуя себя капитаном корабля, и стеллажи разъехались в стороны, открыв еще многие ярды пустых полок с несколькими валяющимися между ними упавшими листками бумаги. Здесь наконец нашлись страницы с именами, раздражающе несвязные:

Я читала дальше:

Старая регистрационная книга когда-то промокла с одного бока, и большинство имен стерлось. Только от очень длинных имен остались окончания: «-ина», Джозефина или Кристина, как я предположила, «-тта» – это, наверно, безумная Шарлотта, а «-дра» – умученная Александра. Зато сохранились многие фамилии: Ламмис, Моррис и Мэтьюз, полдюжины пациенток звались Смит. Не было ни одной фамилии «Брейм», но изредка встречалась «Смай». Те же имена, что мы видели на военном мемориале в Настеде. Персонал здесь присматривал за своими же бывшими соседями.