Отчет Брэдбери - Стивен Полански

— Насколько большая сумма? — спросил я.

— Хватит, чтобы прожить, — ответила она.

Меня это не успокоило. Первое, что я сделал, пока Анна не вернулась, — пошел в банк и снял со счета шестьдесят тысяч долларов. Я понимал, что такая сумма — если власти обратят на меня внимание — будет подозрительной, даже самоубийственной. Я не сказал об этом Анне, пока мы не добрались до Канады. Как и ожидалось, она рассердилась и встревожилась, но было слишком поздно что-то предпринимать. Собирая сумку, я рассовал шестьдесят тысяч — я попросил, чтобы мне их выдали сотенными купюрами, — в три старых носка, найденных в комоде. По двадцать тысяч в каждый носок.

Я должен был покинуть дом так, словно ненадолго уезжал на каникулы. Я не должен был продавать машину или что-то еще, что можно продать. (Кроме дома, у меня не было ничего, что кому-нибудь захотелось бы купить.) Оставляя Нью-Гемпшир, я оставлю позади — видимо, навсегда — свое взрослое прошлое, единственным ярким пятном которого были годы, проведенные с Сарой. Большая часть нашей совместной жизни прошла в Лебаноне.

Прежде чем переехать в Нью-Гемпшир, мы пробыли вместе в Университете Айовы неполных два года. Мы поженились двенадцатого сентября, в начале моего второго курса. Сара получила диплом в июне. (К тому времени Анна уже бросила университет.) Ради Сары, чтобы она не волновалась, чтобы ее отец спокойно, не ссорясь со мной, мог произвести впечатление элегантного священника с богатым внутренним миром, я не пошел на церемонию присвоения ученых степеней и выдачи дипломов. Впоследствии Сара уверяла, что хотела остаться в Эймсе еще на год, пока я не получу степень. Я знал — мог ли я не знать? — что она отчаянно хотела вырваться из Айовы и уехать подальше от своей семьи. Если бы не я, она уже была бы на пути в Сорбонну. Теперь я бы даже обрадовался, если бы она туда уехала.

Общение с ее отцом стало невыносимым, и без того напряженные и неоднозначные отношения ухудшились после заключения брака. Ее отец считал нашу женитьбу ужасной во всех отношениях. Я ни разу в жизни не сталкивался с подобной ненавистью. Он ненавидел всех, кто приближался к Саре, к его крови. Он обезумел. Он впал в ярость и неистовство, в основном из-за ревности. Он не говорил с Сарой о нашем браке, пока мы к нему готовились, но внушал, что в таком замужестве она не просто деградирует, но будет влачить жалкое существование, опустившись на самое дно. Он характеризовал выбор Сары как — цитирую: «Всего-навсего постпубертатный вызывающий жест». (Отчасти так оно и было, но Сара любила меня всем сердцем и душой.) Выйдя за меня замуж, говорил он без тени смирения или милосердия, она обречет себя на жизнь без утонченности, без милости (он вкладывал в это слово не теологический смысл), без цели и ценности, жизнь бедную в духовном и во всех прочих смыслах. Он отказался дать ей свое благословение.

Мы решили провести гражданскую церемонию в Эймсе. Он был убежден, что ее решение вступить в брак вне церкви, вне его церкви — он передал это Саре через мать — призвано оскорбить его. На свадьбу он не приехал. После того, как мы поженились, он перестал общаться с Сарой. (Он снова стал с ней разговаривать лишь через шесть лет, когда Сара сообщила матери о своей беременности.) Он пытался запретить матери Сары, ее брату и сестре идти на свадьбу, настаивал на том, что их присутствие будет страшным предательством. Наверное, в первый раз за всю их супружескую жизнь мать Сары выступила против него. Она приехала на церемонию в Эймс и привезла с собой брата и сестру Сары. Не сказать, что им было легко и радостно, но они были там, вместе с нами. Я был благодарен ей тогда, и в дальнейшем у меня тоже нашлось, за что ее благодарить. Когда мы с Сарой переехали в Нью-Гемпшир, ее мать дала нам в качестве подарка на новоселье деньги на первый взнос, и даже больше, для покупки дома в Лебаноне. Как мы поняли, она сделала это без согласия мужа и без его ведома. Точно так же все деньги, которые получала Сара, пока ей не исполнился двадцать один год (больше, чем мы могли потратить), исходили из существующего давно, на протяжении нескольких поколений, трастового фонда, учрежденного ее родственниками по материнской линии. Этими средствами отец распоряжаться не мог, они были капиталом Сары. К этим деньгам у меня было двойственное отношение, бессмысленное и гордое, позволявшее мне примириться с тем, что любой дурак счел бы огромной удачей. Отец Сары отрекся от нее. Мы получили пышное официальное уведомление от его поверенного.

Она ждала, когда я закончу курс и получу степень, и, хотя мы не нуждались в деньгах, Сара стала работать днем официанткой в клубе при факультете. Позже, в Нью-Гемпшире, она устроилась на местную конюшню, где чистила стойла, занималась лошадьми, иногда давала уроки, а также в оранжерею, ухаживать за растениями. Она говорила, что ей нравится получать заработанные деньги и нравится эта работа.

Все семь лет нашего брака она упорно любила меня, словно я был достоин ее любви. С самого начала я подозревал, что она решила доказать отцу… что именно? Что она выбрала правильного мужчину? Что она может любить того, кого он не одобрил, кто ему не понравился? Что она может выбрать того, кто радикально отличается от него? Что, в отличие от отца, ее способность любить так сильна, что она предается своему избраннику всем сердцем и душой, щедро, как только может? Что ее любовь не случайна? (Я считаю, что ее чувства ко мне в итоге зависели от ее отца, и это сослужило ей плохую службу.) Откровенно говоря, я считаю, что она не могла любить по-другому. И это мое везение.

Только ради нее я оплакиваю каждую скучную, унылую, обыкновенную минуту, которую она провела со мной.

Когда я в последний раз делал генеральную уборку, мое сердце не выдержало, поэтому я подавил желание прибраться в доме. Я не знал, сколько времени пробудет у меня Анна, прежде чем мы отправимся в Монреаль, но не стал менять постельное белье в комнате для гостей, ведь после нее там никто не жил. Я протер унитаз и ванну, повесил чистые полотенца, побрызгал освежителем воздуха.

Я никак не мог сообразить, что взять с собой на память о Саре. Я бродил по дому, из комнаты в комнату, готовясь их покинуть. Честно говоря, мне не была нужна никакая памятка, никакая осязаемая вещь, чтобы с ее помощью вспоминать Сару. Я подумал о том, что надо бы попрощаться с соседками-близнецами, Софи и Мэри. С этими бледными загадочными маргаритками. Если они были загадочными, то лишь потому, что я ничего не знал о маленьких девочках. Они переступали порог моего класса, уже превратившись в молоденьких девушек. Оказавшись перед неизбежной перспективой раз и навсегда покинуть дом, я с удивлением понял, как много значили для меня близнецы и как сильно мне их будет не хватать. Я смотрел, как они играют за моим окном, с самого их младенчества наблюдал за тем, как они растут, хотя не знал точно, сколько им лет, и никогда с ними не разговаривал.

Я прожил в этом доме, в этом городе больше сорока лет, и теперь приходилось признать, что мне не с кем попрощаться, некому сказать (если бы я мог), куда я уезжаю. Некому сказать, что я вообще уезжаю.

— Я помню тот день, когда мы катались по Айове в твоем стареньком «Вольво», — сказала Анна.