Жаркая луна - Мемпо Джардинелли

Я подумал: «Сколько беглецов воспользовались мостом имени генерала Бельграно с тех пор, как этот мост построили!» Мне рассказывали, что на мосту множество людей совершили самоубийство. Они оставляли машины, мотоциклы, письма и бросались в реку. Я вспомнил Норберто, друга детства, мы учились с ним вместе в Национальном колледже. Я отбывал ссылку в Мисьонес, а он покончил жизнь самоубийством в Асунсьоне, в гостинице четвертой категории. Он тогда разорился и опустился на самое дно. Ему исполнилось всего тридцать восемь лет, тем не менее он впал в отчаяние, оно давило на него сильнее многотонного груза прожитых лет. Все предприятия Норберто терпели крах, и он неизменно превращался в несостоятельного должника банков и ростовщиков. Он никогда не знал, сколько должен, и вот в один прекрасный день исчез. У него остались несколько детей и убитая горем жена. Это была ужасная драма. Потом стало известно, что он застрелился. Меня никогда не покидало ощущение, разумеется, беспочвенное, что я мог ему чем-то помочь. Точнее говоря, ощущение трагедии, которая произошла с моим другом, постепенно трансформировалось в нечто чужое и далекое. Ощущение человека дрянного.

Еще я подумал о Качо Костакурте. Он проигрался в казино и смылся, оставив дела в полном беспорядке. Поскольку считалось, что дела у него, хозяина оптовой молочной базы, идут хорошо, он пользовался широким кредитом. Так что Качо провернул удачную операцию: пропал, назанимав около миллиона наличными. В результате несколько известных ростовщиков получили инфаркт. В течение нескольких лет никто о Качо ничего не слышал, и если народ вспоминал о нем, то только как о легендарной личности, расправившейся по справедливости со многими кровопийцами. Кредиторы искали Качо, чтобы разделаться, но не сумели найти. Не удалось его достать и по ипотечной системе: оказалось, за ним не числилось никакой недвижимости. Короче говоря, нагадил Качо всем. И представляете! Двенадцать лет спустя он вернулся в Ресистенсию весьма довольный собой. Я видел его в «Нино» и в старом баре «Ла Эстрелья». Сейчас он занимается тем, что гуляет с четырнадцати- и пятнадцатилетними девочками. Молоденькие проститутки вечно толпятся вокруг Дома правительства и кафедрального собора, что является превосходным символом Пейтон-Плейс. Похоже, Качо не о чем беспокоиться, у него киоск, где торгуют его мать и тетка. Стало быть, он либо расплатился по старым долгам, либо ему их списали.

Меня лично никогда не привлекала роль беглеца, но сейчас за нами гнались все: хорошие и плохие люди, земляки и чужестранцы. И при мне находился неудобный довесок в виде женщины, отчаявшейся и совершенно непредсказуемой. Грисельда совершила слишком много преступлений. Мне очень надоел ее взрывной темперамент. Кроме того, мне казалось, что, будь я один, у меня было бы больше шансов скрыться, спрятаться по-настоящему. Грис следовало убить: спастись вместе с ней, вне всякого сомнения, было невозможно. Я начал осознавать, что придется ее предать. Я мучился от стыда, я чувствовал себя отвратительно, но, увы, иного выхода не видел. Любовь… Я уже не в состоянии был в тот момент сказать, что это такое. Просто удивительно, до чего быстро любовь способна испариться!

Грисельда курила, погруженная в свои мысли. Она не произносила ни слова, измотанная переживаниями, обессиленная долгим путешествием, ни разу не сомкнувшая глаз. Невероятная женщина, непредсказуемая, как кошка. Она ничего не имела общего с той Грисельдой, которую я полюбил, с пламенной буржуйкой из Пейтон-Плейс. Та, что была рядом, казалась неистощимой. Неистощимой в сексе, любви и отвращении. Грисельда была подобна вечному огню.

У меня не было иного выхода, кроме как потушить этот огонь.

Само собой разумеется, я понимал: Грис скорее всего думает так же, как и я. На заднем сиденье лежал чемодан с двумястами тысячами долларов, револьвером калибра тридцать восемь сотых дюйма, который последнее время много поработал, и два пистолета калибра сорок пять сотых дюйма, несколько староватых и, наверное, плохо смазанных, но тем не менее вполне смертоносных.

Я сказал себе: «Все будет зависеть оттого, кто завладеет оружием первый. В этом деле рука должна быть быстрее, но не обязательно коварнее».

Я представляю, что вы думаете о моей истории — грязная, отвратительная, порочная. Но знаете что? Мне безразлично ваше мнение. В конце концов, это моя история, и поведать как-то иначе о том, что со мной произошло, я не могу. И не хочу: любая мораль в данном случае излишня, поскольку вместе с рассказом уходит моя жизнь. В буквальном смысле слова.

Итак, все свелось к тому, что один из нас должен убить другого. Мы зашли в тупик. Вопрос о любви больше не стоял. А вообще-то почему не признать, что существует любовь, которая обязательно ведет к убийству? Есть любовь холодная и созерцательная, а есть и пламенная. Последняя развивается только так: вспышка, огонь, раскаленный уголь, головешка. От этой любви ты настолько теряешь голову, что единственным твоим желанием становится это пламя погасить. Мы с Грисельдой, бедолаги, попали в западню. Только устранение одного из нас могло дать другому шанс на выживание. Мы так любили друг друга, что потеряли чувство меры. Ни один из нас не был более виноватым, чем другой, и никому из нас нет прощения. Самое страшное заключается в том, что мы были равны, равны как в страсти, так и в безумии. Негодование и отчаяние, понял я тогда, не имеют половых различий, они не отвечают призыву «плодитесь и размножайтесь». Они толкают на самые зловещие преступления, низвергают на невообразимый десятый круг ада.

Километров за десять до Сьюдад-дель-Эсте я решил: пора. Я мягко затормозил на повороте и, сказав, что зверски устал, вышел из машины. Грисельда застыла как олицетворение бдительности. Я обошел машину и открыл заднюю дверцу, притворившись, будто ищу что-то в сумке. Я намеревался достать полицейский пистолет и всадить в Грис несколько пуль. Но она опередила меня: подняв взгляд, я увидел дуло пресловутого револьвера калибра тридцать восемь сотых дюйма. Мне удалось уклониться от выстрела в лицо, но когда я выпрямился, она пальнула мне в грудь, и удар отбросил меня на обочину дороги. Грис села за руль, подала назад и несколько раз переехала меня, чтобы окончательно добить. Мало того, она высунулась из окна и выстрелила еще раз. Потом колеса машины, провернувшись на месте, зашуршали по дороге.

Она опередила меня. Некоторые подумают, что женщины всегда одерживают верх. Возможно, они правы. Но в данном случае половые различия не играли никакой роли. Просто мы оба были людьми дурными, вот и все тут. А кроме того, достала нас эта жизнь, проела до печенок.

Грисельда посчитала меня убитым, однако я не умер. Повторяю, некоторые люди чрезвычайно живучи, к таким, по-видимому, отношусь и я.

Я находился в коме, и не знаю, где и сколько времени. В настоящий момент я едва могу двигаться, а то место, где нахожусь, пахнет больницей. Я способен чувствовать вкус чая, который мне дают пить с ложечки, и аромат накрахмаленных простыней, наверное, белых. Я только что очнулся от продолжительного сна и лежу с закрытыми глазами, размышляя о Грисельде. Я не знаю, известно ли ей, что я не умер. Надо полагать, ей удалось скрыться. Где она сейчас: в Фосе или в Сан-Паулу? А может, в Рио или в Баие, как она и мечтала?