Танец сомкнутых век - Наталья Серая

— И что бы ты только без меня делала?

— Дай-ка подумать… Не свалилась бы в эту канаву, например?

То, что нестись наперегонки по обветшалому мосту через каменистый овраг было скверной идеей, Константин понимает лишь когда доски под его ногами с хрустом проламываются. Когда Анна, успевшая схватить его за руку в попытке удержать, мгновенно летит следом: за последний год он стремительно перегнал её в росте и стал тяжелее, нечего и думать было, что у неё хватит сил. Но вот упрямства хватило с лихвой.

И вот теперь, кубарем прокатившись по камням и каким-то чудом не переломав себе костей, они сидят на земле, досадливо потирают ушибленные места и взирают на отвесные склоны, с трудом представляя, как будут выбираться. Вернее, взирает одна Анна. Константин же, надорвав штанину на её разбитом колене (всё равно штаны уже испорчены, какая разница?) аккуратно вытирает кровь платком, смоченным остатками воды из фляги. Он и сам упал, не очень удачно подломив руку, и теперь левое запястье наливается синевой и жутко болит при любой попытке пошевелить кистью. Но Константин только пониже опускает рукав, чтобы Анна не заметила. Сам виноват — не успел сгруппироваться, как Курт учил.

Они улизнули из дворца ещё утром, стащив с кухни полкраюхи хлеба и несколько яблок, так что голодная смерть в ближайшее время им уж точно не грозила. А то кто его знает, сколько придётся брести по оврагу, прежде чем они найдут выход или их хватятся? Бр-р, лучше б подольше не хватились. Лучше бы хоть и совсем про них забыли. Константин с куда большей радостью готов был хоть заночевать в этом овраге — прямо тут, на голых камнях, нежели получить очередную выволочку от отца: с неизменным напоминанием о его, Константина, никчёмности, о недостойном княжеского сына поведении — без ругани, даже без повышения голоса, — и от этого особенно унизительную. Нет уж. Что бы там ни было дальше, он не позволит этому испортить себе настроение сейчас: этот глоток свободы ему не омрачит даже падение в овраг!

— Пф-ф-ф, подумаешь — канава! Да если бы меня не было, ты задолго до этого умерла бы со скуки ещё на уроке тригонометрии!

Анна внезапно вздрагивает.

— Больно? — спохватывается Константин, тут же принимаясь бережно дуть на ранку.

— Раньше, — неожиданно сердито фыркает она.

— Чего?

— Если бы тебя не было, я бы умерла гораздо раньше. Если бы тебя не было, меня бы тоже тогда не было! Понимаешь? 

Встрёпанная, с запылёнными волосами (надо полагать — он и сам сейчас выглядит не лучше), она смотрит неожиданно серьёзно.

Да, он понимает. Они всегда понимают друг друга. Всегда смотрят в одну сторону — как пара глаз на одном лице. Как два крыла, которые не умеют летать по-отдельности, лишь вместе, только вместе.

Константин прижимается лбом к её лбу.

— Испугалась?

— И ничего я не испугалась! — снова сердито. 

Но только до тех пор, пока он не обнимает. Пока не притягивает и руками, и ногами (надо же, надо же — длинные ноги, так быстро вытянувшиеся за последний год, всё это время казавшиеся какими-то чужими, нескладными и жутко неудобными — вот, вот для чего они, оказывается, нужны: чтобы обнять её крепче, теплее, сильнее притянуть к себе!).

— Совсем-совсем не испугалась?

— Ну, разве что немножко, — Анна вздыхает, утыкается холодным носом ему в шею. — Когда поняла, что не удержу. 

— Ну, теперь-то я точно уж никуда не денусь, — смеётся он, чуть отстраняясь и принимаясь заматывать ей ногу своим шейным платком. Скользкий шёлк совершенно не годится для этого, но ничего лучше у него нет. —  И ты, кстати, тоже не денешься. Потому что поди попробуй отсюда ещё выберись! А знаешь, мы и не будем выбираться. Останемся здесь жить. Будем каждый день спать до обеда, а потом гулять по лесу до самой ночи, сколько захотим!

— Тут же нет леса, одни камни!

— Значит, посадим и вырастим. Во! — он предъявляет ей ветку, вынутую из собственных волос, и с гордым видом втыкает её промеж валунов. — Здорово я придумал? Я молодец? Я ведь правда молодец?

Анна фыркает и смеётся без тени прежней серьёзности.

— Бестолочь ты. 

— И молодец?!

— И молодец. Давай руку.

— Ай! — он поспешно вырывает ладонь: прикосновение к запястью обжигает, будто огнём. — Ты чего это?

— Лечу, — Анна чуть виновато пожимает плечами. — Я прочитала, как использовать магию света для исцеления.

— А пробовала хоть раз? — Константин подозрительно щурится.

— Нет конечно! Его вислоусое преподобие отец Алехандро запрещает мне использовать заклинания, пока я не прочту весь этот скучищный трактат с молитвами и покаяниями… — она картинно закатывает глаза. — Ну дай я попробую! Мне же надо учиться! 

— Чего ж на себе не попробовала?

— Себя лечить сложнее. Я до этого ещё не дочитала. Ну пожалуйста! Тебе жалко, что ли? Скажи, если будет больно, я сразу же прекращу! Можно?

— Ладно, — ворчит он больше для проформы. — Пробуй.

Ей можно. Конечно же, ей можно всё.

С первого раза не выходит. Со второго и третьего не выходит тоже. Конечно же, ему больно. Конечно же, он не подаёт виду. Только смеётся, когда на её лбу выступает испарина от усердия.

— С тем же успехом у меня быстрее новая рука отрастёт!

— Да ну тебя! Для тебя стараюсь, между прочим! Мне просто надо больше практиковаться! А то вдруг с тобой случится что-то по-настоящему страшное?! Как я тогда смогу помочь?

— Ты просто будь рядом. Всегда-всегда. Будешь?

— Буду.

— И я буду.

Конечно же, они всегда будут вместе. Конечно же будут. Всегда, всегда, всегда.

— Пойдём, что ли? — Анна вытягивает ногу и болезненно морщится. — Где-нибудь склон наверняка должен стать более пологим.

— Погоди хоть пока кровь остановится. 

Константин машинально тянет руку, касается шёлковой повязки, из белой ставшей алой и совсем мокрой. Кровь не останавливается. Кровь на его пальцах. На ладонях. По локоть. По плечи. Все его руки в крови. Вся одежда. Вся земля вокруг в крови.

Константин вздрагивает, встряхивает головой, отчаянно пытаясь проморгаться. Нет, он не спит. Уже давно не спит и не видит снов. 

Словно разноцветные гладкие камешки на дне горного ручья, он перекатывает перед внутренним взором драгоценные воспоминания, с болезненной жадностью впитывая бережно хранимые ими капли тепла.

Но что-то не так. Что-то постороннее, чужеродное настойчиво рвётся в его память, искажая события, окрашивая воду ручья в кровавый цвет. Страх? Ненависть? Нет, цвет ненависти — чёрный. Он хорошо это знает. Потому что все последние дни эта чернота целиком и полностью направлена лишь на себя самого. Что тогда? Тревога? Тревога! Стучащая тяжёлой, болезненной пульсацией в висках, кричащая, орущая без слов: опасность!