Когда исчезли голуби - Софи Оксанен

— Кто такой доктор Вески? — спросил гауптштурмфюрер.

И снова мимо проплыл поднос с крокетами. Урчание в животе прекратилось, жжение стихло. Эдгар слегка приподнял брови, чтобы глаза выглядели ярче. В отражении ножа было видно, как горит его кожа, ее словно покрыли румянами, и каждая новая стопка добавляла еще один слой.

— Доктор Вески — филолог Дерптского университета. Говорят, он составляет новую карту восточных территорий в связи с тем, что эстонцев планируют переселить в Россию. Говорят, на его карте все русские деревни уже имеют эстонские названия.

Эдгар вслушивался в свой голос и понимал, что говорит словами из диалогов, которые он заранее проговаривал в голове, и не был уверен, сможет ли он ответить на вопросы, которые будут выбиваться из подготовленного им сценария. Глаза то и дело цеплялись за Рыцарский крест, и Эдгару приходилось усилием воли отводить от него взгляд.

— Надо же?! Это неожиданно и даже невероятно. Откуда взялись эти слухи и кто их распространяет? Могу заверить вас, что данные планы противоречат интересам рейха.

— Конечно, герр гауптштурмфюрер.

— Вы гораздо лучше многих владеете ситуацией, герр Фюрст. Гораздо лучше. У вас есть общая картина всего происходящего.

На лице гауптштурмфюрера вновь появилась улыбка. Эдгар растерялся, поднял руку к щеке.

— А что насчет антигерманской деятельности?

— Ее практически нет.

— Я читал написанные вами отчеты. Прекрасный слог, благодарности приходят из самого Берлина. Я уверен, что вы самый подходящий человек для нашего задания. Надеюсь, вы сможете продолжить работу в Группе Б, в отделе Б-IV, но в несколько ином статусе. Полагаю, вы еще не знакомы с группенлейтером Айном-Эрвином Мере? Вы с ним еще обязательно встретитесь, он подчиняется лично мне. Ваша задача — следить за настроениями в отделе и мне докладывать. Мы получили сведения, что подпольным организациям удалось внедрить шпионов даже в самые элитные подразделения, и хотим знать, как обстоит дело в Группе Б.

Когда Эдгар вышел на улицу, опрокинутые в пустой желудок стопки запросились наружу. Он поспешил отойти за угол, отыскал там подворотню и стал ждать, пока его нутро немного успокоится. На сей раз проблем с одеколоном не было — Эдгар держал бутылку на достаточном расстоянии от одежды, — но он должен был догадаться поесть перед встречей. Он понял, что слишком старается, при каждой встрече случалась какая-нибудь оплошность, рвущаяся наружу стопка или одеколон. Теперь же все дело было в сидящем напротив мужчине. В тот момент, когда их ноги случайно соприкоснулись под столом, Эдгар решил, что станет для гауптштурмфюрера Герца незаменимым помощником. Герц доверял ему, и совсем скоро у него будет возможность увидеть его вновь.

Как только “опель” покинул Таллин, Юдит стала напевать Das macht die Berliner Luft , но Гельмут смотрел в окно. Одной рукой он машинально обхватил Юдит за плечи, другая застыла над пепельницей, держа сигарету. Голос Юдит ослабел. Значит, и в этот раз они не будут петь задорных маршей, насвистывать веселых песен, как раньше. Гельмут не вытащит из кармана свой крошечный немецко-эстонский разговорник, на обложке которого Юдит написала на двух языках строчки из стихотворения Марии Ундер, и не будет по дороге учить под руководством Юдит обиходные фразы, не прошепчет ей на ухо по-эстонски “твои уста в моих устах”. Протянувшиеся от столба к столбу провода сменились колючей проволокой. Гельмут открыл окно, выбросил окурок и подставил лицо ветру, как будто в машине ему не хватало кислорода. Юдит чувствовала напряжение сидящего рядом Гельмута, время от времени он поворачивался и смотрел ей в глаза, с излишне точной периодичностью, словно делал это намеренно, чтобы она не заметила морщин на его лбу.

Люди из “Балтише Эль” уже давно тайно приезжали в квартиру на Роозикрантси, их сдержанные разговоры время от времени просачивались под дверью спальни и достигали ушей Юдит: одна из самых важных военно-экономических задач Германии на территории бывших балтийских государств заключается в переработке и использовании горючих сланцев, и в этом вопросе высшее руководство рейха не собиралось уступать. Именно поэтому “опель-олимпия”, в котором сидела встревоженная Юдит, спешил в сторону Вайвары и новых возможностей нефтеперерабатывающей промышленности. Возможно, все это началось со Сталинграда, с продолжающегося отступления на Восточном фронте. Обеспокоенность и нервозность стали потихоньку прокрадываться в ряды друзей Гельмута, а Юдит не решалась даже помыслить, к чему все это может привести. Она отказывалась думать об этом и старалась взбодрить Гельмута, когда тот вздыхал, что офицерский состав стал похож на резервистов.

Поначалу Юдит считала хорошим знаком, что для рабочих стали строить квартиры и восстанавливать разрушенные большевиками заводы. Немцы не стали бы так вкладываться в местную промышленность, если бы не были уверены, что большевики сюда больше не вернутся, ведь так? Но тогда почему Гельмут столь озабочен? Новости тонули в пропаганде. Герда сказала бы, что политика не красит женщин, в нее не надо влезать. Герда была права. От запаха выхлопных газов сдавило виски, все было слишком запутанно, она не понимала, что происходит, и страдала от того, что страсть отступает под натиском военных забот, проникающих даже в спальню.

Когда прибыли на место, Гельмут тут же отправился встречаться с важными людьми, застучали каблуки, зазвучали приветствия, а Юдит пошла искать подходящий камень для возможно последней в этом году солнечной ванны. Она надела солнечные очки, сняла туфли, закатала чулки и немного, в рамках дозволенного, приподняла подол. В прохладном ветре уже чувствовалась осень, она дрожала и без того, но не настолько сильно, чтобы достать из сумки первитин. Она стала носить его с собой после февральских бомбардировок. Говорили, что армия разгружает склады, и у Гельмута были теперь целые коробки первитина. Гельмут был прав, первитин помогал. Под его воздействием подавленное состояние исчезало, как снег под бомбами; Юдит помнила, какой неестественно черной была земля после бомбежек, помнила очереди вдоль проселочных дорог, нагруженные сани, покидающие город, и то, как в ночь перед обстрелом она первый раз увидела на улице пьяного немецкого солдата. Юдит открыла сумочку. Больше она не замечала развалин, ее глаза привыкли к ним, как к пыли в комнате. Ее не волновало ничего, кроме мужа. Ярко-красные, сверкающие на солнце ногти на ногах напомнили ей вновь его упреки: свекровь, видите ли, не одобрила бы выбор цвета. Теперь же ее ногти могли жадно впитывать свет, такие же свободные и такие же красные, как и у Лени Рифеншталь, чей загар был знаменит на весь мир и которая всегда брала с собой в дорогу двух фотографов, чтобы они снимали ее и ее наряды.

— Что скажешь… несколько кур, корова, простая жизнь в деревне? С тобой.

Юдит решила, что ослышалась. “Опель” подпрыгнул на ухабе, Юдит ударилась локтем о ручку двери и вскрикнула — от удивления и боли. Когда на закате они отправились в обратный путь, Гельмут тихо сел в машину и долго сидел, не произнося ни слова. Он не взял Юдит за руку, не поцеловал ее. Неужели он действительно говорит о возможности остаться здесь после войны? Не может быть? В деревне?