Пора домой (сборник) - Яна Жемойтелите

По крайней мере, ей так помнилось, что в юности было очень скучно. Сейчас, конечно, было тоже не больно-то весело, но, по крайней мере, она обладала большей свободой в выборе занятий, развлечений и т. д., у нее случались какие-то небольшие деньги, которые можно было потратить на себя… В этот момент она вспомнила про лифчик. Вернее, вспомнило ее тело, стоило ей слегка встряхнуться от подкатившего ощущения вселенской скуки. Одновременно вернулась память сильных рук продавщицы. Да, с продавщицей было гораздо интересней, и еще: там, в магазине, в некоторый момент возникло чувство, что они заняты поистине важным делом. Хотя продавщица действительно занималась делом: предлагала или даже навязывала свой товар…

– Представляешь, я до сих пор книжки читаю. – Она сообразила, что слишком долго молчит.

Он помолчал в свою очередь и вдруг с гордостью произнес:

– А у меня дома сто тысяч томов. Я недавно подсчитывал.

– Сто тысяч? – Она попробовала представить, сколько же это и какой у него должен быть дом, чтобы все эти книжки аккуратно расставить по полочкам. Нет, он определенно ошибался. А может, попросту врал. Хотя такого рода вранье – наглое, рассчитанное на дурочку, не в его характере.

– Сто тысяч, – убежденно повторил он, и она заподозрила, что вранье в форме явного преувеличения входит в его обязанности. За долгую службу у него выработалась органическая привычка вранья, и он сам даже не замечает, что врет. Но разговор, похоже, опять себя исчерпал. Она нервно теребила салфетку, поглядывая в окно, за которым ровным счетом ничего не происходило. Он опрокинул в рот очередную рюмочку и без паузы, как будто в продолжение этих «ста тысяч томов», произнес на выдохе:

– Мы могли бы пожениться.

– Что? – Она переспросила, подумав так, что он имеет в виду давно прошедшее время. В ретроспективе она сама рассматривала такую вероятность, если бы все шло по накатанному, если бы они не расстались когда-то по ее инициативе, а если точнее – по причине той самой вселенской скуки, которая, как ей казалось, происходила именно от него.

– Я говорю, мы еще можем пожениться, – как бы услышав ее свернутую речь, уточнил он. – Я разведусь…

– Нет, зачем? – невольно вырвалось у нее, и тут же, боясь его обидеть, она поправилась: – А ты не боишься, что я твои пьяные речи приму всерьез?

– Почему пьяные? – Похоже, он обиделся именно на «пьяные». – Я отдаю себе отчет в том, что предлагаю.

Фраза прозвучала совсем уж казенно, и она действительно не нашла ответа. Однако внезапно ощутила себя юной девочкой в клетчатом студенческом платьице с пояском. Тогда еще под платьем все носили сорочки, и она как будто ощутила на себе эту синтетическую сорочку – розовую, с кружевом по низу. Пожалуй, у нее это была самая «взрослая» вещь, доставшаяся ей от двоюродной сестры по наследству…

– Что ты такое говоришь? – вернувшись в реальность, она на вдохе вновь обрела свою большую тугую грудь, и ситуация показалась ей даже немного смешной: а знает ли этот лысоватый пузатый дядька, что у нее за прошедшее время выросла настоящая грудь? Да неужели он думает, что она с такой грудью повиснет у него на шее только потому, что ему удалось-таки выбиться в люди, а ей – нет? Вернее, что она никогда и не стремилась выбиться в эти самые «люди» и оказалась права! Потому что теперь он из этих самых «людей» хочет вернуться к ней, а заодно как бы в ее бесхитростный мирок?..

– Некоторое время мы можем быть просто любовниками, – произнес он с той же казенной интонацией, как будто бы говорил о простой торговой операции. И, не выдержав ее молчания, добавил: – Ну, что ты скажешь?

– А можно я пока ничего не скажу? – Она поймала себя на том, что ее по-настоящему злит эта его рассудительность, которой в любовных делах вообще быть не может. Потому что женское сердце, в конце-то концов, надо завоевывать – да! – а не выдвигать предложения, как с профсоюзной трибуны. И так же, как он, залпом, по-мужски, она опрокинула в себя рюмку. В голову ударил хмель.

Ей вспомнилось, как он что-то бубнил себе под нос, темными вечерами провожая ее домой, как мялся у подъезда, но ничего вразумительного придумать не мог, потому что с самого начала был мямлей… Она услышала сквозь ватный воздух, как он назвал фамилию еще одного старого знакомого. Знакомого им обоим. И при этом добавил, что будто тот когда-то давно хвастался, что якобы успел с ней переспать, и даже рассказывал, что нижнее белье у нее советского пошива типа «смерть пионерки»… Нет, он так именно и выразился, и она даже не сразу сообразила, что все это относится к ней. В следующий момент сквозь легкое опьянение она ужаснулась, потому что это же было правдой, – отдаленной на четверть века, но все-таки правдой. И та самая розовая сорочка, доставшаяся от сестры и уже линялая под мышками, действительно была на ней в тот вечер, который она провела с этим хреном. Почти случайно, а скорей от отчаянья, да, перед тем как ехать по распределению в район. Она же думала, что ей предстоит выйти замуж за тракториста, потому что ничего лучшего впереди не маячило в ближайшие три года, и ведь вскоре действительно вышла, ну не за тракториста, за участкового-пьяницу. А сорочка у нее тогда, в юности, вообще была всего одна, она ее периодически стирала и вывешивала на балконе, а рядом обычно висели трусы советского пошива, вот именно. Других тогда просто не существовало!..

И теперь, пережив момент жгучего стыда, она вдруг поняла совершенно ясно, что человек, который сейчас сидит с ней за столиком, – круглый идиот. А может, вдобавок еще и алкоголик. Приличный с виду, респектабельный даже, и все-таки алкоголик. Потому что не может же сотрудник министерства быть идиотом настолько, чтобы выкладывать даме, которая ему, заметим, нравится, что белье у нее типа «смерть пионерки», да еще что эти сведения предоставил ему случайный любовник этой дамы… Этого просто не может быть! Поэтому она совершенно спокойно, не выдавая себя, порылась в своей сумке и вытащила оттуда пакетик с кружевными шортиками, которые только что купила в этом магазинчике.

– Хочешь знать, какое у меня белье? – Она горько, из груди, хохотнула, и над столиком вспорхнула легкая черная бабочка. – А ведь это тоже ширпотреб, правда, с поправкой на время, так что принципиальной разницы нет между тем и этим бельем…

Но неужели и тогда, когда они двести лет назад выбирали книжки в «букинистике», ему казалось принципиальным, какое на ней белье? И линялая под мышками сестринская сорочка могла загубить всю любовь? Но ведь этого тоже не может быть! Что же с ним такое случилось?..

– Ой, Марат-Марат… – Она не могла придумать ничего другого, кроме этого возгласа, больше похожего на причитание. Ощущение реальности вернулось, и она, уже немного смутившись, поспешила убрать шортики в сумку. Однако у него на редкость не современное имя. – Ладно, мне пора, – так же спешно набросила пальто, нашарила перчатки в глуби кармана…

Выскочив на крыльцо, она вслух, от души рассмеялась, испытав странное облегчение, как будто что-то большое и страшное осталось позади. Пронесло! А ведь вполне могло случиться так, что вот это самое – ну, что он редкостный идиот, вскрылось бы только потом. Вдруг бы ей стукнуло в голову взять да выйти за него замуж? Где-нибудь через недельку-другую. Просто ради того, чтобы наверстать упущенное или что-то изменить в рутине будней. Да, именно: «Я смазал лихорадку будней…» Наверняка у него и в загсе связи, так что быстренько бы развели-поженили. А потом бы выяснилось, что это самое замужество отдает хозяйственным мылом, то есть чем-то сермяжным и на редкость простым. «Он еще сказал, что у тебя белье советского пошива…» – да ведь такого и грузчик не выдаст! Марат умер, теперь уже окончательно. Лежал в ванне, проткнутый острым клинком Шарлотты. И она пошла по улице легко, даже немного пританцовывая, выпятив высокую грудь. Жизнь ведь еще не кончалась, но ей теперь действительно никто был не нужен. Опять слегка опьянев от нахлынувшего чувства свободы, она остановилась на перекрестке, с наслаждением втянула свежий весенний воздух и подумала: