Пора домой (сборник) - Яна Жемойтелите

– Напрасно. У вас объем, полагаю, семьдесят пять… – Продавщица через прилавок неожиданно обхватила ее под грудью. – А какой размер чашки?

– «Бэ». Всегда носила «Бэ».

– Позвольте, я вас измерю. – Продавщица поместила обе ладони ей на грудь. – Где там «Бэ! У вас, милочка, давно «Дэ», а то и больше. Поэтому вы и не носите лифчики, что «Бэ» вам просто жмет. Ну-ка, идите в примерочную, я буду подавать вам модели.

От удивления потеряв способность сопротивляться, она покорно нырнула за шторку, прихватив с собой пару лифчиков. С некоторой ненавистью даже стянув с себя свитер, осталась в короткой маечке. Зрелище в зеркале не отталкивало, но немного веселило. В черной маечке и брючках она напоминала физкультурницу с плаката о нормах ГТО. Спустив лямки с плеч, примерила лифчик и поняла, что он ей действительно тесноват: косточки безжалостно впивались в белую плоть.

– Как я и подозревала, «Дэ» вам тоже мал, – продавщица бесцеремонно вторглась в интимное пространство примерочной. – Прикиньте модели, которые я принесла, а эти я заберу.

Она понимала, что ей все равно придется что-то купить, но действовала теперь с неподдельным интересом. Уместив каждую грудь в чашку лифчика, как тесто в форму, она уверенно оглядела себя. Теперь она походила на настоящую женщину. Правда, этот образ был позаимствован из рекламы нижнего белья, ну так что ж… Она занята именно покупкой белья. И ей не захотелось выходить из этого образа, поэтому она сказала продавщице, что уйдет в этом лифчике. Одновременно прорезалась небольшая жалость к себе: оказывается, она так давно не покупала себе лифчиков, что даже не поняла, что у нее давно уже выросла настоящая грудь. Получалось так, что она научилась обходиться не только без лифчиков, но и вообще без груди. Она даже не вспоминала, что она у нее есть. Потом, уже выходя из магазина, она несколько раз произнесла про себя на коротком смешке: «Ну надо же!» – и пошла по улице, уверенно и одновременно бережно неся свою грудь как нечто еще отдельное от себя. Одновременно она уносила на своей недавно обретенной груди память рук продавщицы. Странно, она даже не запомнила ее лица, наверняка, встретив однажды на улице, не узнала бы. И даже в том же магазине она, пожалуй бы, засомневалась, а та ли продавщица за прилавком. Но память рук осталась. Руки у этой продавщицы были сильные, но нежные именно по-женски. Такие руки, наверное, развиваются, если долгое время качать грудных детей – одного за другим. У мужчин просто не может быть таких рук, как, в принципе, не может быть настоящей груди…

В кафе царила та самая чуждая атмосфера, которая ей, вообще-то, нравилась, но и смущала одновременно, потому что казалась ненастоящей, потому что – в свою очередь – не могло же быть так, чтобы люди просиживали в заведении вечера напролет, как будто им больше нечем было заняться, ну там, по бытовым мелочам, да еще просаживали деньги на всякие лакомства типа клубничных десертов, которые интересны разве что детям. Она любила ходить в кафе именно в детстве, в кафе-мороженое, в те годы вообще было принято водить детей в кафе-мороженое по воскресеньям. Потом, когда она чуть подросла, ходить туда стало зазорно, а проводить время в барах она так и не научилась, просто не смогла понять, что там может быть хорошего…

Его она заметила сразу, едва войдя внутрь, и почему-то пережила небольшое разочарование: во-первых, от того, что он все-таки пришел и что с ним придется провести некоторое время, хотя он ей по большому счету неинтересен, во-вторых, разочарование от того, что у него вдобавок оказались обвисшие щеки, как будто он законченный старик, а ведь они ровесники и у них даже есть какое-то общее прошлое, хотя бы то же кафе-мороженое. Еще ей показалось, что он подвыпил, а это особенно заметно, если мужчина прилично одет и вообще по жизни явно не пьяница и разгильдяй, легкий хмель в этом случае прет как шило из мешка. Ну да, точно, он очень странно, медленно слепил: «Привет», нарочито развязно от стеснения. И коньяку успел принять, наверное, тоже от стеснения, хотя стесняться ее не приходилось: она была простая бюджетница, а он – крупный чиновник в министерстве, которое окнами выходило на ее дом, при этом они годами не встречались, потому что он на работу – с работы ездил на машине, а она ходила пешком, причем дворами, срезая путь к остановке. И только недавно, когда у него прихватило сердце и он вышел подышать на крыльцо своего министерства, она заметила его высокую сутуловатую фигуру и узнала, что это именно он, подошла к нему, а он сразу пожаловался на сердце, которое все чаще напоминало о себе в последнее время, и она смекнула про себя: «Как странно», потому что сама и думать забыла про свое сердце безотносительно недугов – телесных и душевных.

Ей казалось, что она по-прежнему молодая, с легкой девичьей походкой и девичьей же прической, и только недавно, услышав случайную реплику, что женщина после сорока вряд ли будет носить распущенные волосы, она с удивлением обнаружила, что это равно относится и к ней, хотя думать так мог только законченный дурак, но ведь дураков хватает вокруг. Он-то был вроде не дурак еще и в юности, а тем более теперь, обрастя ракушечником житейского знания, так что должен был принять ее распущенные волосы, хотя министерские дамы так наверняка не ходили, распущенные, у них были средства на окраску и стрижку горячими ножницами в салоне – чего она позволить себе никак не могла, да он ведь уже пригласил ее на свидание в кафе, несмотря на эту прическу, причем еще там, на крыльце, сказал, что очень рад видеть – и, похоже, говорил искренне.

И вот теперь они выпивали вдвоем в кафе, то есть интеллигентно потягивали коньяк, и он высказывал ей свою неудовлетворенность работой, которую он выполнял изо дня в день, из года в год только потому, что ничего иного уже не предвиделось. И она поняла, что на самом деле он хочет сказать ей, что жизнь, по большому счету, не состоялась. Хотя как это не состоялась? Жизнь в любом случае состоялась так или иначе, разве что не так, как представлялось некогда в юности. Ну а у кого так-то?

Впрочем, для него жизнь состоялась именно так, как с самого начала предполагалось, вся его жизнь с юности была нацелена на ту самую должность, которую он теперь занимал, однако теперь выяснилось, что ничего хорошего в этом нет по большому счету…

– У тебя сколько детей? – спросил он.

– Дочка. Замуж вышла уже, отдельно живет.

А у тебя?

– А у меня двое, учатся в Москве. – Он говорил медленно, с расстановкой и как-то по-стариковски, взвешивая каждое слово.

– Интересные хоть люди? – спросила она.

– Кто?

– Дети твои. С ними можно поговорить?

– Дети? – Он слегка пожевал это слово и запил коньяком. – Да, с ними можно поговорить.

Ответ прозвучал неуверенно. А может, он вкладывал в понятие «поговорить» совсем иной смысл. Скорее всего, так оно и было, потому что она сама с трудом находила тему, чтобы поговорить с ним, но тут неожиданно выдернула из памяти давно заблокированный файл. Нет, точно, однажды, двести лет назад, они зашли в «букинистику» и долго рылись в книгах в надежде откопать что-нибудь действительно стоящее. Наконец он нашел «Всемирную историю», изданную в конце девятнадцатого века, и там было написано, что Шарлотта Корде убила «отвратительного тирана дня, чудовищного Марата». Определение их буквально потрясло, и это было, пожалуй, самое сильное эмоциональное потрясение, которое они пережили вместе. Все остальное представлялось просто смертельно скучным, и эта изначальная скука отравляла все вокруг и будто бы даже саму юность.