Следы и тропы. Путешествие по дорогам жизни - Роберт Мур

Прочитав Гатри-Смита, я, кажется, понял, почему овцы настолько слепо доверяют тропинкам. В отсутствие пастуха только они могут вывести овец к воде, пище и овчарне, – другими словами, тропинки выполняют, как и в случае со слонами и муравьями, функцию внешней памяти. Точно так же, как нам кажется абсурдной сама идея строить дороги, которые ведут в никуда, так и овцам никогда не придет в голову, что тропа может завести их куда-то не туда, поэтому овцы просто следуют по ней и не сомневаются, что в конце пути их ждет что-то важное. Кроме того, протоптанные овцами тропы создают так называемые переходные или пограничные среды обитания, где произрастает особенно много видов трав и растений; Гатри-Смит обратил внимание на то, что в Новой Зеландии вдоль овечьих тропинок растут «такие сочные травы, как белый клевер, молочай, календула и щавель». Я не удивлюсь, если нечто подобное происходит и в Аризоне, где по моим наблюдениям, овцы тоже предпочитают пастись вдоль дорог и троп (при условии, что другое стадо не успело съесть там всю траву). Таким незамысловатым образом овцы приспосабливают окружающую среду под свои нужды.

* * *

В редкие минуты покоя тем утром я мог позволить себе насладиться прекрасными видами пустыни. Земля цвета карандашной стружки местами становилась то бледно-желтой, то пыльно-розовой, а то и вовсе черной. Повсюду росла жесткая желтая трава. Я вспомнил слова Джона Мьюра о том, как выглядит Центральная долина Калифорнии в конце мая: «Мертвая, сухая и хрустящая, словно все растения там были заранее высушены в печи». По пути мне то и дело попадались клубки травы перекати-поле, которые, как оказалось, и правда перекатываются по земле. Мои лодыжки были исколоты жесткими пучками травы, острыми, цвета старых ногтей на ногах, иголками низкорослых, не выше щиколотки кактусов и похожими на побеги бамбука веточками эфедры, которую чаще называют «мормонским чаем». Тень можно было найти только под раскачивающимися на ветру редкими можжевеловыми деревьями.

Наконец на северо-западе мне удалось разглядеть ветряную мельницу, которая издалека была похожа на крошечную оловянную игрушку. Пока я размышлял над тем, надо ли мне всё-таки разворачивать стадо, и если да, то как это сделать, овцы, словно реализуя заранее подготовленный коварный план, начали разделяться на две примерно равные группы. Я не успевал двигаться достаточно быстро для того, чтобы предотвратить раскол, поэтому мне не оставалось ничего иного, кроме как беспомощно наблюдать за развитием ситуации.

Одна группа начала спускаться по склону холма на восток, а вторая решила подняться на вершину холма и повернула на запад. Я исходил из того, что вожаки второй группы сами знают, куда идти, поскольку они выбрали более-менее правление направление – это была моя самая большая ошибка, – и поэтому основное внимание решил уделить первой группе, подумав, что если в нее вошли отстающие, то с ними будет проще справиться. Я быстро обежал их по широкой дуге и, выкрикивая проклятия, попытался развернуть их в сторону вершины холма. Однако, прежде бодрые и жизнерадостные, овцы внезапно замедлили шаг, словно их копыта налились свинцом. Они часто останавливались и с таким недоумением озирались по сторонам, словно их путь пролегал по незнакомым и полным опасностей землям. До смерти боясь потерять половину стада Биге-ев, я оставил замешкавшихся овец пастись на месте и бросился догонять вторую группу, которая, конечно, уже успела скрыться из виду.

Заросшая соснами и ровная как стол вершина холма была изрезана пересохшими руслами ручьев. За каждым деревом мне мерещились заблудшие овцы, и, хотя я отчетливо слышал звон колокольчиков, сами они словно испарились.

Внезапно краем глаза я заметил слева от себя какое-то быстрое движение и поначалу решил, что, должно быть, одна из собак наконец-то решила прийти мне на помощь.

Но присмотревшись, я понял, что это был койот. Навострив уши и слегка приоткрыв пасть, он, как самонаводящаяся ракета, стремительно скользил над поверхностью земли.

Я сразу представил себе обглоданные останки зарезанных койотом овец, и от этой мысли у меня засосало под ложечкой.

Я начал бегать по кругу и звать собак, хотя и не знал их клички. Затем я решил вернуться к оставленным внизу овцам, но, как и следовало ожидать, они за это время тоже успели исчезнуть. Все это напоминало дурацкий розыгрыш. Высунув язык, я в панике бегал туда-сюда, совершенно не понимая, что делать дальше.

Слово «паника» происходит от имени озорного козлоногого бога Пана, который своими истошными криками наводил ужас на пастухов и их скот. Только там, в Аризоне, я понял, что такое настоящая паника – это ослепительная вспышка, которая полностью заполняет ваш мозг и побуждает к совершению необдуманных поступков. Я взбежал на вершину холма и никого там, разумеется, не нашел. Потом так же безрезультатно снова спустился в долину и, потеряв всякую надежду, не придумал ничего лучшего, кроме как снова подняться на холм.

К десяти утра я умудрился потерять всех овец.

* * *

Думаю, неслучайно воспетый Феокритом, Мильтоном, Гёте, Блейком и Леопарди идиллический образ счастливого и беззаботного пастуха начал быстро разрушаться, стоило ему перенестись на бескрайние просторы Америки. В 1869 году Джон Мьюр, называвший себя «поэто-бродяго-геолого-ботаником, орнито-простаком и т. д.» все лето провел в компании ковбоев в Сьерра-Неваде. Он часто оставлял своих овец на попечении других пастухов, а сам бродил по округе и рисовал покрытые снегом вершины и сосны. Мьюр ненавидел овец (он называл их «саранчой с копытами») и безо всякого уважения относился к пастухам, которых считал грубыми, умственно отсталыми и психически неуравновешенными людьми. «Неделями, а то и месяцами, не видя ни единой живой души, – утверждал он, – пастух в конце концов оказывается на грани безумия, а то и вовсе сходит с ума». Арчер Гилфиллан, пастух с двадцатилетним стажем, с ним полностью согласен. «Учитывая всё, с чем сталкивается пастух по работе, удивление вызывает не тот факт, что некоторые из них сходят с ума, а то, что хоть кому-то из них удается сохранить рассудок».

Я начал понимать, что он имел в виду.

Посмотрев на юг, я заметил голубой пикап Бигеев, который медленно катился по грунтовой дороге. Неужели они заранее знали, чем все закончится, и поэтому незаметно следили за мной с самого утра? Я пошел навстречу машине, и когда мы поравнялись, Бесси опустила стекло пассажирской двери. Ее глаза и рот были широко открыты от удивления и растерянности. Она сказала что-то на дине бизаад, но заметив мое замешательство, просто спросила: «Где овцы?» Её голос дрожал от волнения. Я попытался объяснить всё жестами, но из этого ничего не вышло. Тогда Бесси выудила из висевшего у нее на шее расшитого узорами мешочка старый телефон-раскладушку, набрала чей-то номер и передала мне трубку.

– Да, что случилось? – спросила ее дочь Пэтти.

Я вкратце объяснил ей суть дела и перечислил основные события: разделение овец, свою растерянность, безумную гонку между двумя разбегающимися в разные стороны группами и т. д.

Я вернул телефон. Пэтти все перевела. Бесси со вздохом захлопнула крышку телефона и показала жестом, чтобы я садился в машину.