"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн

Снаружи были дождь и буря. Но глаза мои горели, обращенные к бескрайней пустыне, и меня мучил голод. Глаза мне запорашивал песок. Нёбо высохло, и меня мучила жажда. Но глаза мои ослепли. Но меня мучила жажда, и тягостные потребности плоти одолевали меня. Тут-то все меня и покинули, я теперь был один. Я отправился в путь, и никто за мной не последовал. Двери людей остались у меня за спиной. Их дни и ночи остались для меня в про-

шлом. Тогда мои руки упали из воздуха вниз и обхватили голову; голова склонилась так низко, что упала на колени; колени же и промежность вопияли о женщине. Тут появилась женщина и сказала: «Вот я». Но я закричал: «Ты не тот человек, которого я любил и потом покинул. Ты вообще не человек, подобный мне. Ты не черная и белая. Ты не добрая и злая, ты не расщеплена на темное и светлое, ты не прошла насквозь ту долину, ты не плавала по морям, ты не проклинала пашню, ты не проклинала посев, ты не проклинала жизнь ради смерти. Ты пришла, чтобы родить. Я тебя знать не знаю. Я тебя не хочу». И тотчас слезы хлынули на мои стопы. Она же сказала: «Чего ты хочешь? Ты звал служанку. Это я. Зачем ты поносишь поле, дающее нам зерно, зачем ты поносишь праздники, которые мы справляем? Мы благодарим Бога за то, что Он даровал нам зерно, что позволил ему созреть, что сделал наш скот тучным, что наделил силой жеребцов, что дал крестьянину сына и тем благословил его дом. Мы с молодыми парнями этой ночью будем бродить, обнаженные, по полям. И на каждом поле со сладострастием зачинать ребенка, ибо когда трава увидит, как мы зачинаем, она тоже зачнет, и когда бык увидит, как мы зачинаем, он тоже зачнет, а вот если звезда упадет с неба, то дьявол зачнет зло. Нас тогда всех убьют, и кровь наша брызнет на пашню. Ну а если звезда не упадет с неба, то наутро мы забьем хряка».

Она исчезла. Исчезла. Хряка же притащили сюда на веревке, вбив в его рыло крюк. Значит, ни одна звезда не упала с неба, чтобы спасти жизнь хряку. Да и зачем спасать его жизнь, никому не ведомую? Зачем жалеть того, кого никто не знает, чья речь - хрюканье, чей хлев - вонючая грязная дыра? Зачем бы стала падать звезда, которую он даже не видит, и спасать ему жизнь, чтоб он мог и дальше существовать в грязи и во тьме, непонятый? Зачем звезде падать и убивать разом двадцать юных парней и девушек? Потому-то и порвали только его морду, а парни и девушки танцевали, танцуют и будут танцевать. Глядя на умирание хряка, на то, как уничтожают его внутренности, как ему раскалывают череп.

Куда же спрятаться мне, коли я такого не понимаю? Куда меня денешь, Господи, коли мне такого не вынести? Дай мне утешение, дай мне ложь, дай сон, дай лишенную картин тишину...

И я ходил вдоль стен квадратного помещения, пока не почувствовал дрожь в ступнях. Я ударял ступнями по плиткам пола. Я прислонялся затылком к книжным шкафам. Я взял одну книгу, большую книгу, и начал ее листать. В книгу вмещались ложь и правда, мýка и легкомыслие. Там говорилось о всех страданиях и о всяком забвении. Но место, которое я должен был найти, звучало гак:

«Изменения сердца в процессе умирания сравнимы с теми изменениями, которым подвергается живое сердце, когда разгоняет кровь по сосудам, - и даже чуть менее значительны. В этом легко убедиться, наблюдая за забоем свиней в Тоскане, где принято прокалывать свинье сердце особым инструментом, именуемым бочковой штопор, так как вообще он предназначен для извлечения вина из бочек. Итак, свинью переворачивают на спину, предварительно крепко связав, и прокалывают ей правый бок вместе с сердцем таким штопором, вводя его под прямым углом; и если штопор прошел через сердце, когда оно было расширено, сердце сокращается, разгоняя кровь, и тянет рану вместе с острием штопора вверх; и насколько внутри оно поднимает это острие, настолько же снаружи рукоятка штопора опускается; а потом, когда сердце опять расширяется и гонит свою рану вниз, находящаяся снаружи часть штопора совершает движение, противоположное по направленности движению его внутренней части, которая движется вместе с сердцем; и все это повторяется много раз, так что когда жизнь свиньи заканчивается, внешняя часть штопора замирает посередине - между двумя крайними точками, отмечающими последние противонаправленные движения сердца, когда оно еще жило. Когда же сердце полностью остывает, оно еще чуть-чуть стягивается и сокращается соответственно пространству, которое прежде в нем занимало тепло, - потому что теплота, входя в тело или выходя из него, всегда это тело увеличивает или уменьшает; и такое я наблюдал много раз, и следил за такими замерами, и такой инструмент оставался в сердце, пока животному не вспарывали брюхо».

Сон

Когда эти наблюдения Леонардо через глаза проникли в меня с бессмысленной целью - подвергнуть пытке, только чтобы измерить мою отстраненность ото всего, что связано с культом и магией, чтобы потрясти меня настолько глубоко, насколько я вообще способен испытать потрясение, - мною овладело состояние бессилия и усталости. Я нетвердо держался на ногах, потерял представление о почве и о нагрузках, ради правильного распределения которых как раз и возводятся стены и своды, колонны и плоскость пола, расположенная вровень с землей. Голова моя перестала снабжаться кровью, которая теперь вся, как казалось, изливалась в желудок. Глаза через слипшиеся ресницы различали только свечение. Руки вели меня, ощупывая предметы. Это они помогли найти просторное кресло. Я в него рухнул, безвольным сделалось тело, а жесты терялись в вялости мышц, притворявшихся, будто они уже почти разложились. И к новому бытию их вернул только приснившийся мне сон.

Я видел во сне, будто мне присвоили имя. То было имя чужака. Но имя чужака стало моим именем, и имя это бодрствовало между кирпичными стенами Вавилона, вокруг Этеменанки: оттиснутое на кирпичах клинописными знаками. Я теперь носил гордое имя великого Гильгамеша. У меня не было никаких заслуг, достойных такого имени: я не возводил стены гордого Урука, не изобрел способ покрывать рельефными изображениями кирпичные поверхности... Я получил это имя только ради боли, которую претерпел Гильгамеш, ради величайшей боли, какую когда-либо претерпевал человек, ради глубочайших страданий, с тех пор не превзойденных; я получил это имя ради друга Гильгамеша - Энкиду. Ради Энкиду, который пришел от богов и никогда не обрабатывал землю; который жил на полях со зверьми, а потом, потеряв невинность из-за женщины, стал моим другом: другом, которого я любил, ради которого оскорбил саму богиню любви, тем Энкиду, без которого не бывает ни горя, ни радости... Энкиду же шагал рядом со мной, и я знал его. Я называл его по имени, и он откликался. И он присутствовал в моей памяти каждодневно, и я знал прошлое, и разные моменты времени соединялись друг с другом, как жемчужины в ожерелье. И вот, когда мы шагали рядом, начало смеркаться. И сказал мой друг, которого я знал и любил, благодаря которому только и возникали горе и радость:

- Смеркается, мой Гильгамеш. Мы устали, нам нужно поспать.

Он тотчас лег и превратился в древесный ствол, стал шершавой древесиной, лишенной листьев. И я испугался так, что сердце мое расширилось, а дыхание застряло в горле. Но спасительная усталость принудила меня упасть на землю и заснуть рядом с этим стволом. Когда же наутро солнце поднялось над горизонтом, я привстал и обратился к древесному стволу: