Что за рыбка в вашем ухе? - Дэвид Беллос

Будучи дипломатами и переговорщиками, использовавшими в наиболее деликатных делах устный, а не письменный перевод, драгоманы со своими письменными переводами обходились как с устными. Драгоманы изменяли слова паши, чтобы наилучшим образом отразить намерения султана и продемонстрировать верность ему, потому что измена каралась в лучшем случае смертью. Их перевод ни в коем случае нельзя было назвать вольным — драгоманы переиначивали слова владыки в соответствии с его желаниями. Несмотря на значительные сокращения, добавления и переложения, драгоманы жестко придерживались задачи: переводить не слова, но речь султана.

Например, когда султан Мурад II даровал английским купцам право торговли на османских землях, в его собственноручном письме на турецком говорилось, что королева Елизавета продемонстрировала свою покорность и преданность и объявила о своем служении и верности султану. Для передачи английскому двору письмо было переведено Великим драгоманом на итальянский, который оставался для Османской империи языком международного общения{67}. Однако на итальянском от всего этого не осталось и следа: велеречивая турецкая формулировка сократилась до sincera amicizia[64]{68}.

Что это — вольный перевод или неправильный? Думаю, что оба эти определения здесь неприменимы. Драгоман опустил слова про «покорность» и «служение» не из свободолюбия, а из политических и административных ограничений, которые накладывала на него должность. Зная, что его хозяин никогда не признает королеву Англии равным себе монархом, он в то же время как опытный дипломат понимал, что Елизавета I не может признать свою подчиненность султану, даже в рамках цветистой вежливости.

Западные посольства в Стамбуле не прибегали к услугам официальных переводчиков Османского двора, которые были обязаны сохранять лояльность своему суверену. Они нанимали менее выдающихся, в основном не мусульманских стамбульских билингвов. Поскольку устная культура, сложившаяся за несколько столетий османского правления, становилась им все менее знакомой, западные дипломаты все больше жаловались на ненадежность своих левантийских посредников. Прежде всего их сердило, что не меньше половины из написанного посредниками и выдаваемого за перевод с английского являлось выдумкой чистейшей воды в духе:

Кроме того, любую крупицу информации, которую им удавалось почерпнуть из своих переводов для иностранных посольств, переводчики выставляли на продажу. Как выразился один английский посол, поскольку драгоманы «со своими большими семьями живут на небольшое жалованье, имея привычку к восточной роскоши, им трудно устоять перед искушением деньгами»{69}.

Легко понять, почему драгоманам приходилось подстраиваться к аудитории — они были османскими подданными и, доставив неудовольствие властям, могли потерять гораздо больше, чем если бы неправильно представляли своих иностранных нанимателей:

Сам факт работы на иностранное посольство ставил их под подозрение. Зачем же удваивать потенциальную опасность, обращаясь к местным властям без цветистых комплиментов, к которым те привыкли? Добавление нескольких абзацев про вечную преданность было не неправильным переводом, а страхованием жизни. «Учитывая все обстоятельства, удивительно не то, что драгоманы неадекватно выполняли свою опасную работу, а то, что они вообще за нее брались»{71}.

Очевидно, что для османских драгоманов верность была важнейшим вопросом, но она имела не тот смысл, который западные переводоведы вкладывали в понятие «верность оригиналу». Драгоманам было важно доказать, что они верны падишаху или тому конкретному османскому вельможе, к которому обращались.

Самый великий из фанариотских драгоманов заплатил самую высокую цену, будучи заподозрен в предательстве. В 1821 году в греческих провинциях Османской империи вспыхнул мятеж. Фанариотские семьи в Стамбуле тут же подпали под подозрение, потому что тоже были греками и к тому же католиками. Их глава, Великий драгоман Аристарх Ставраки, был повешен за измену. Почему? Потому что, как издавна принято было говорить на османском языке международного общения, traduttore/traditore: переводчики в любом случае предатели!

Эта своеобразная поговорка — на итальянском и в переводах — проникла во многие западные языки, став одним из самых цитируемых высказываний о переводе. Однако, за исключением немногих экстремальных случаев, оно неверно и никогда не было верным. Переводческая деятельность драгоманов была в высшей степени подчиненной — как задаче оригинала, так и подлинным хозяевам драгоманов. Предательство — это то, чего эти хозяева боялись, а не то, что делали драгоманы. Но даже если фанариоты иной раз ради собственной выгоды и искажали слова заказчиков, в современных, основанных на печатных материалах обществах связь между переводом и предательством отсутствует. В мире, где перевод всегда можно сравнить с оригиналом, даже если речь идет об устном выступлении (спасибо звукозаписывающим устройствам, которыми мы пользуемся последние сто лет), нет более основания для опасений и недоверия к языковым посредникам, как это было в бесписьменных обществах. Но люди продолжают повторять traduttore/traditore, полагая, что сообщают что-то дельное о переводе. Даже такой вдумчивый переводчик, как Дуглас Хофштадтер, считает своим долгом оспорить этот тезис с помощью игры слов в заглавии своего эссе: Translator, Trader[65]{72}. Хоть мы и живем в сложном, обеспеченном, технологически развитом обществе, но когда дело доходит до переводов, выясняется, что некоторые люди застряли в эпохе водяных часов.