Что за рыбка в вашем ухе? - Дэвид Беллос

Фундаментальное различие между культурами, имеющими письменность и не имеющими ее, состоит в том, что только в первых высказывание может быть повторено. В условиях «первичной устности» язык — не что иное, как речь, а речь исчезает без следа сразу после произнесения{60}. Как и перевод. Перевод можно проверять, оценивать, испытывать и признать достоверным, только если есть возможность возвращаться к нему.

Это представляло бы чисто исторический интерес, если бы с изобретением письменности все в одночасье изменилось. Однако это явно было не так. Вызванный письменностью переворот в мышлении произошел не мгновенно; в каком-то смысле основная масса человечества почувствовала изменения лишь несколько поколений назад{61}. Остатки устного подхода сохранялись тысячелетиями и сейчас еще проявляются. Они напрямую сказываются на наших чувствах и страхах, связанных с переводом.

Наследие устности просматривается и в нынешнем напрочь письменном мире — это видно по употреблению самого слова слово. Оно далеко не всегда обозначает те туманные и неопределенные вещи, которые служат заголовками статей в словарях. Вообще говоря, в повседневной жизни оно чаще всего значит нечто иное.

Если я «даю вам слово», что вечером помою посуду, я не даю вам слово в словарном смысле. Я даю обещание, а вы полагаетесь на это обещание на основании того, что его даю я.

«Слово» — это просто мое произнесение обещания. В таком употреблении слово означает не единицу речи, но сам акт говорения. Точно так же, называя друга «человеком слова», я не имею в виду, что он употребляет какую-то определенную лексическую единицу. Я утверждаю, что если мой друг говорит, что сделает что-то, то его слова следует принимать всерьез, потому что это его слова.

Во французском различие между «словом как действием» и «словом как речевой единицей» нагляднее, потому что в первом случае используется слово parole, а во втором — mot. В немецком тоже есть следы фундаментального различия между двумя значениями слова Wort: множественное число для слова как действия — Worte, а для словарной единицы, входящей в состав Wörterbuch[63], — Wörter.

Между этими двумя ассоциациями со словом слово есть, разумеется, тесная связь. Обе обозначают самую маленькую и удобную единицу речи. Просто со времен изобретения алфавитного письма мы твердо уверовали, что истинная форма того, что мы говорим, — письменная. «Скриптизм», как назвал Рой Харрис иллюзию о том, что язык состоит из штук, называемых словами, верой и правдой служит нам несколько тысяч лет, но у него есть и недостатки. Он затрудняет понимание того, что такое перевод.

Использование во многих западных языках слов, означающих «слово», для обозначения актов говорения — это остаточные следы первичной устности. В бесписьменном мире статус любого высказывания определяется не столько «значением» произнесенных «слов», сколько личностью говорящего. Без письменности эти пугающе закавыченные концепции, возможно, и вовсе немыслимы. Неопределенность речевого потока и зависимость значения от человеческого контекста в устной культуре с любовью и пониманием отражены Толстым в его портрете неграмотного крестьянского философа Платона Каратаева в «Войне и мире»:

В подобных культурных обстоятельствах «перевод» требует доверия особого рода. Если смысл высказывания тесно связан с личностью говорящего, он просто не может быть передан никем другим. Для того чтобы устный перевод стал возможен, от этого правила следует отказаться, чтобы слова переводчика могли восприниматься так, как будто их произнес говорящий на иностранном языке. Устный перевод в бесписьменном мире создает вымысел и опирается на вымысел — возможно, самый ранний из всех. Первый грандиозный шаг в истории перевода был, вероятно, сделан тогда, когда два сообщества нашли способ договориться, что речь переводчика должна иметь то же значение, что и прозвучавшие перед этим слова вождя.

Легко понять, что билингвизм наблюдался еще в далекой древности: испокон веку было принято брать невест из чужого племени и превращать побежденных в рабов — и то и другое влекло за собой существование людей, понимающих два языка. Но между билингвизмом и переводом есть существенная разница. Перевод возможен, только если удалось начать воспринимать слова другого человека как слова их автора, преодолев серьезные интеллектуальные и эмоциональные препятствия. А преодолеть их можно только при обоюдном желании войти в мир, где значение не может быть полностью гарантировано. На доверии такого рода, возможно, и основана культура вообще.

Но это доверие никогда не бывает безоговорочным. Чтобы заключить договор или торговую сделку между двумя сообществами, которые не понимают языка друг друга, переговорщик полагается на переводчика и оказывается в его власти, точно так же как сам переводчик находится во власти хозяина, которому служит. Такая ситуация неизбежно порождает беспокойство, подозрение и недоверие.

Опасение получить от устного переводчика неточный или ложный перевод сказывается в наше время на протоколах личных встреч мировых лидеров. Каждая из сторон привлекает к работе собственного переводчика. На конфиденциальной личной встрече британского премьер-министра с французским президентом от лица премьер-министра по-французски говорит человек, нанятый британским правительством; аналогичным образом французский переводчик произносит ответные слова французского президента по-английски. Публично такой перевод силами двух специалистов, каждый из которых переводит с родного языка на иностранный, никогда не используется{62}. Такая организация общения обусловлена именно вопросом доверия при устном переводе. Переводчики уже не рабы, но государства по-прежнему обладают большей властью над служащими, подписавшими договор о неразглашении, чем над переводчиками, нанятыми другой стороной.