Уплыть за закат. Жизнь и любови Морин Джонсон. Мемуары одной беспутной леди - Роберт Хайнлайн

Наверное, Брайни сказал бы мне, если бы я спросила, но в 1900 году женщины не совались в политику, а я изо всех сил старалась изображать на публике идеальную скромную домохозяйку, которую интересует – прямо по формуле кайзера – только Kirche, Küche und Kinder[61].

В сентябре 1901-го наш президент, только полгода назад избранный на второй срок, был злодейски убит, и его пост занял молодой герой войны[62].

В некоторых временных линиях мистера Маккинли не убивали, и полковник Рузвельт так и не стал президентом, а его дальний родственник[63] не выдвигался в президенты в 1932 году. Это полностью изменило ход обеих мировых войн в переломные моменты – в 1917 и в 1941 годах. Наши математики из Корпуса времени изучают эти вопросы, но структурное моделирование в данном случае слишком сложно даже для сопряженных компьютеров Майкрофт Холмс IV – Афина Паллада, а мне уж и подавно не под силу. Я – родильная фабрика, хорошая кухарка и сплошная жуть в постели. Мне кажется, что секрет счастья в том, чтобы понять, кто ты есть, и довольствоваться этим – с гордо поднятой головой, – а не стремиться быть кем-то другим. Амбиция не сделает воробья коршуном, а ворону – райской птицей. Меня как ворону это вполне устраивает.

Пиксель – превосходный образец искусства быть собой. Хвост у него постоянно трубой, и он всегда в себе уверен. Сегодня он опять принес мне мышь. Я похвалила его, погладила и хранила мышь, пока он не ушел, а потом смыла ее в унитаз.

Затаенная мысль наконец пробилась наружу. Эти мыши – первое и пока единственное (насколько я знаю) доказательство того, что Пиксель может проносить с собой какие-то предметы, когда он играет с вероятностями, проходя сквозь стены.

Если выражением «проходить сквозь стены» можно описать то, что он делает. За неимением лучшего удовольствуемся им.

Какую весточку мне передать, и кому, и как прицепить ее к Пикселю?

После превращения из школьницы в домохозяйку мне пришлось добавить к личным заповедям Морин еще кое-что. Одна заповедь гласила: «Не расходуй свыше того, что муж дает тебе на хозяйство». Другую я вывела раньше: «Не плачь никогда при детях твоих», а когда выяснилось, что Брайану придется много ездить, я включила в заповедь и его. «Никогда не плачь при нем и всегда встречай его с улыбкой…» никогда, никогда, НИКОГДА не омрачай его приезда жалобами на то, что труба замерзла, мальчишка из бакалейной лавки был груб, а мерзкая собака изгрызла всю клумбу. Пусть он всегда возвращается домой с радостью, а уезжает с сожалением.

Пусть дети весело встречают его, но не слишком на нем виснут. Ему нужна мать его детей – но нужна также и любящая доступная женщина. Если ты не хочешь быть ею, он найдет таковую в другом месте.

Еще одна заповедь: «Обещания нужно выполнять». Особенно данные детям. Поэтому подумай трижды, прежде чем обещать, и, если у тебя есть хоть тень сомнения, не делай этого.

А главное, не откладывай наказаний, говоря: «Вот приедет отец».

Пока что в этих правилах не было нужды – ведь у меня был только один ребенок, да и тот в пеленках. Но я все свои жизненные правила обдумывала загодя и заносила их в дневник. Отец предупредил меня о том, что я лишена чувства морали и мне нужно предугадать заранее те решения, которые придется принимать. Я не могла рассчитывать на тихий голос совести, который предостережет меня в нужный момент, – во мне этот голос молчал. Поэтому свое поведение приходилось обдумывать заблаговременно, создавая свой собственный свод законов – вроде десяти заповедей, только шире и без явных накладок древнего племенного кодекса, пригодного лишь для варваров-скотоводов.

Мои же правила не отличались излишней суровостью, и я чудесно проводила свое время!

Я никогда не выясняла, сколько Брайану платят за каждого ребенка, – не хотела этого знать. Гораздо приятнее было воображать, что это миллион долларов в золотых слитках цвета моих волос, и каждый слиток такой тяжелый, что одному не поднять. Фаворитка короля, осыпанная драгоценностями, гордится своим «падением», уличная же потаскушка, которая продается за пенни, стыдится своего ремесла. Она неудачница и сознает это. В моих грезах я была любовницей короля, а не печальной уличной феей.

Но Фонд Говарда, должно быть, платил щедро. Вот послушайте, что я вам расскажу. Наш первый дом в Канзас-Сити едва-едва подходил под мерку респектабельного жилья среднего класса. Из-за близости квартала, где жили цветные, в 1899-м он считался небогатым районом, по соседству с нами селились люди скромные, хотя и белые – иных не допускалось. Кроме того, наша улица шла с востока на запад, а дом выходил на север – еще два минуса. Стоял он на высокой террасе, и к нему надо было взбираться по лестнице. Этот двухэтажный каркасный домик построили в 1880 году, водопровод в нем провели задним числом, и ванная примыкала к кухне. В нем не было ни столовой, ни прихожей, всего одна спальня. Не было настоящего подвала – только грязная каморка с земляным полом, где стояла печь и хранился уголь. А вместо чердака – только низенькое пространство под крышей.

Но снять дом за ту плату, которую мы могли себе позволить, было трудно – Брайни повезло, что он и такой нашел. Я уже начинала думать, что мне придется рожать первенца в меблированных комнатах.

Брайни повел меня смотреть дом, прежде чем окончательно договориться, и я оценила его любезность: ведь в те дни замужняя женщина не имела права подписывать контракты, и ему не обязательно было со мной советоваться.

– Как думаешь, ты сможешь здесь жить?

Смогу ли я! Водопровод, ватерклозет, ванная, газовая плита, газовое освещение, котельная…

– Брайни, тут чудесно! Но можем ли мы себе это позволить?

– Это моя проблема, миссис Смит, а не ваша. Платить будем аккуратно. То есть платить будешь ты, как мой агент, – первого числа каждого месяца. Домовладелец – джентльмен по имени Эбенезер Скрудж…[64]