Carus, или Тот, кто дорог своим друзьям - Паскаль Киньяр

И то же самое происходит с его телом. Он уверял, что именно неловкость его тела поддерживает его тело. Что, теряя равновесие, он держится на ногах именно в силу потери этого равновесия. И держится очень уверенно. Падая — возрождается вновь. И обретает силу благодаря этим беспорядочным, неосознанным движениям, продлевать себя бесконечно — не переставая гибнуть на отдельных этапах. Он то и дело просыпается, весь в поту, затем опять проваливается в это холодное сновидение. Никогда не достигая глубокого спокойного сна.

Четверг, 12 апреля.

Сегодня утром подумал: как это жестоко — проснуться и вдруг буквально, физически почувствовать под рукой жуткую субстанцию смерти. Я видел во сне С. и в этом видении забыл, что ее больше нет в живых.

Свидетельством тому моя постель.

Пятница. Ульрика сказала, что Ш.-В. женился на С., потому что иначе не мог бы наслаждаться близостью с нею.

А потом, бросив мужа, она заставила его по-прежнему любить себя. До безумия.

После меня С., вероятно, любила Глэдис. Затем Ульрику.

К семи часам зашел А. Малыш Д. еще не выздоровел. А. гордился его храбростью, его юмором даже при высокой температуре и бессоннице. Ему было невыносимо видеть страдания сына. Он признался мне, что испытывал сильное искушение взмолиться к Богу: пусть передаст ему болезнь Д., он готов взять на себя все его мучения, лишь бы избавить от них тельце ребенка.

Спросил меня, не приду ли я к ним на воскресный обед. Я обещал.

Суббота, 14 апреля.

Ночью не спал. С. опять долго описывала мне сцену своего купания в тазу. После того, как я сообщил ей о своем решении расстаться.

Она шла домой по улице Арбр-Сек. И вдруг по какой-то необъяснимой причине, удивившей ее самое, почувствовала безмятежное спокойствие, хотя минуту назад ей казалось, что она вот-вот уступит отчаянию и сопровождающим его горестным жестам.

Дома она села, сняла с себя одежду, сложила ее по порядку, медленно, старательно, как делают аккуратные девочки. Потом налила воды в кувшин — у нее не было ни ванны, ни биде, ни унитаза: помещение было совсем крошечное, а дом очень старый. Когда мы с ней пришли посмотреть эти две комнаты, запущенные, хотя и с высокими потолками, С. сказала, что предпочитает всем удобствам красоту этого места. Итак, она вылила воду в таз. Потом села перед зеркалом и начала осторожно снимать макияж. Ей чудилось, что свет мира никогда еще не был таким ярким и резким. И что она никогда не видела все так отчетливо. Закончив, она спокойно встала, разбавила холодную воду горячей, из большой кастрюли, села в таз. И стала ждать.

Следующий день застал ее в той же позе, обнаженной, сидящей в воде, которая стала ледяной. Она так и не узнала, что с ней произошло прошедшей ночью. Вспомнила о той жуткой зачарованности, которая, как говорят, составляет силу змей: они гипнотизируют свою жертву взглядом, тем самым вовлекая ее в соблазн, то есть в соперничество, то есть в смерть. Или, быть может, эта апатия проистекла из состояния тела, внезапно отказавшегося переносить боль, нестерпимую боль, единственное лекарство от которой — уход, отстранение, отсутствие.

Солнечный луч, которому заря, расположение окна и теплое время года позволили доползти до истертых половиц паркета, а там и до красного плиточного пола прихожей (дверь, ведущая туда, так и осталась открытой), заставил ее встать на колени прямо в воде — растерянную, с блуждающим взглядом, затекшими руками и ногами и кожей, покрытой от холода пупырышками, какие выступают на куриных тушках после того, как их ощипали, и перед тем, как насадили на вертел.

Она выбралась из таза и постояла на коленях на плиточном полу. Нагнулась к яркому теплому лучу, едва не вывернув шею, и попыталась лизнуть его, но не смогла.

Потом, не вытираясь, не вставая на ноги, отползла на четвереньках в угол между камином, кроватью и окном. И там провела еще часть дня.

Воскресенье, 15 апреля. Я позвонил Э. Она сказала, что Д. не стало хуже. Температура немного упала. Я обещал прийти в полдень.

Купил несколько пасхальных яиц. А еще не забыл о предмете самой большой страсти Д. — шоколадном эклере.

Глэдис, Йерр и Карл уже были там. Разумеется, все они поступили точно так же, поэтому комната напоминала курятник. Я разложил свои подарки возле рояля.

Элизабет пошла объявить Д., что колокола уже прозвонили. Разве он не слышал благовеста? Он вошел в комнату медленно, еще бледненький, но при виде наших подношений завопил от радости. Вознамерился все их попробовать, несмотря на возражения матери.

— Ну мне ведь можно? — хныкал он.

— Могу ли я? — поправил его Йерр.

Малыш похудел и утратил свой румянец, но притворялся здоровым и радостным. Испускал радостные крики. Э. сказала, что ее родители, может быть, увезут его за город. Но зато в этом году — к величайшему ее сожалению — он не сможет провести Пасху в Савойе.

А. выглядел счастливым и болтал без умолку.

— Вы напоминаете мне Окуру[64], — неожиданно сказал Карл. — Окура пишет, что когда он ест дыню, то думает о своих детях, но когда ест каштаны, думает о них еще больше.

— Это не совсем верно. Человек не исцеляется, когда больны его дети, — ответил А.

Э. не была в этом уверена.

— Все-таки, — сказала она, — беспокойство, основанное на реальности, иногда соседствует с воображаемыми ужасами.

Понедельник, 16 апреля. Побывал на улице Бернардинцев.

Я больше не могу переносить это молчание, — сказала мне Марта.

А. тоже был там. Они с Мартой сыграли ми-минорную сонату Форе, которую Марта очень любила.

— Поль живет, устремив взгляд в прошлое, — сказала она после исполнения второй части, натягивая смычок. — Эти детские губы, которые обращаются к тени… Эта рана, которую бередят, чтобы она не затягивалась… Все мои просьбы опомниться, вернуться к жизни бесполезны — он тихонько, беззлобно отстраняется, его губы и пальцы подрагивают от гложущей его лихорадки, а душа уходит в мечты о том, чего больше нет и никогда не будет. О том, что зовется смертью.

Позже, после исполнения финала, она добавила:

— Воображаемые сцены требуют крайней степени отсутствия, чтобы создать впечатление реальности, более того, заполнить пустоту и укорениться в ней. Они не только воображаемы (ибо сотканы из отсутствия), но и сами по себе есть отсутствие. И тот, кто существует, являет собой лишь взгляд на то, что создает воображаемое зрелище, дубликат того, что составляет это отсутствие, что он с течением времени взращивает, превращая в особость, в идентичность, в самостоятельность, в настоящее. Ведь он грезит даже не о самой X.!

— Не знаю, — ответил А., укладывая на клавиатуру длинную полосу гранатового бархата, расшитую узорами. — Грезить о X. означает грезить о смерти. И все же как это верно — то высокое воображаемое знание о себе, которое люди умножают в памяти и которое основано на этой манящей амнезии, на забвении всего. Всего, что рождается на свет. Всего, что относится к смерти. Всего, что так рьяно отвергают разнообразные жалкие басни, которыми забивают голову, чтобы забыться, чтобы разделить огромным расстоянием то, что есть я (ибо я есть, не правда ли?), и то, что есть смерть.