Carus, или Тот, кто дорог своим друзьям - Паскаль Киньяр

Он должен избавиться от черных мыслей, от мрачных химер. Абстрагироваться от них, отбросить их от себя.

Но А. явно шел на поправку. И я не понимал ритуальных заклинаний Р. Находил все это скверной, затянувшейся и вредной комедией.

Р. решил проводить меня до дому. По пути мы беседовали о «прошлогоднем снеге», о депрессии А., о смерти X., о молчании П. На набережной Малакэ я поспешил с ним распрощаться.

— Нынче последний день зимы, — сказал я, словно это могло послужить мне извинением.

Среда, 21 марта.

Впервые я увидел С. на вернисаже Луи-Эдуара, на Университетской улице. Стояло лето. Несмотря на дневное время, галерею освещали яркие лампы.

На ней было длинное легкое платье серого цвета, с длинными узкими рукавами и небольшим вырезом, мягко обрисовывающее ее фигуру. На ногах высокие серые сапоги, которые мне не понравились. Волосы, туго стянутые в пучок, на шее скромная нитка жемчуга, — словом, ничто, кроме вызывающей сдержанности и не менее вызывающей холодности, не отличало ее от окружающих женщин. (Впрочем, я забыл гладкую кожу и яркие краски молодости, а также апломб, идущий от сознания своей красоты.) Когда я вошел, она отвела взгляд. Заставила себя отвлечься от выставленных картин, которые притягивали ее и вызывали гнев. У нее были длинные нервные руки с замечательно гибкими пальцами. Мне помнится, она оказала любезность двум пожилым дамам, которым не удавалось подойти к буфету с закусками, — принесла им вина и сэндвичи с мясом. В тот момент, когда мы уже собирались уходить, Сюзанна, Карл и А. (А. был тогда с нами) предложили ей выпить. Но она с улыбкой отказалась, сославшись на усталость и при этом взглянув на меня. Я тоже отклонил их предложение. И мы с ней вышли вместе.

Средопостье. Улица Жардине. Т. Э. Уинслидейл и Коэн уже пришли.

Я заговорил про С., про X. Рекруа глупо сострил, что невозможно всерьез заводить длительные связи с людьми, которые умирают.

— Длительная связь — парадокс, эти слова противоречат друг другу, — сказал Уинслидейл.

— Не интересуйтесь никем, кроме мертвых, — воскликнул Коэн, — мертвых настолько прочно, что мертв и их язык, и ничто живое не дышит ими, ни одно личное воспоминание о них невозможно; они настолько далеки, что стали абстракцией, которая, если можно так выразиться, мертвее смерти! Ох уж все эти покойные языки, которыми так восхищается Бож!.. И бросьте вы свое издательство, станьте просто эрудитом!

Я сообщил ему, что не смогу жить на ренту, поскольку у меня ее нет. О чем я искренне сожалею. И добавил, что он должен знать — или, по крайней мере, помнить — на собственном примере, как ненавидят в университетах чисто теоретические, абсолютно бесполезные изыскания.

Пятница, 23 марта.

Воспоминание о вернисаже Луи-Эдуара вернулось сегодня ночью.

Посетители, сбившиеся в густую толпу, занимались лишь тем, что передразнивали друг друга и завязывали смертельные ссоры. Осы, прилипшие к истекающей сахаром ловушке в жгучем полуденном зное…

Суббота, 24 марта. Зашел на улицу Бак.

Он сказал мне, что вода точит камень.

— Я уже не помню, — сказал он, — что такое приятный сюрприз, удачный сюрприз. Получить сюрприз. Для этого нужно желание и чтобы другой человек увидел желанный предмет. Но нужно, чтобы он забыл о том, что жаждал получить его, и чтобы появление этого предмета застало его врасплох. Одновременно нужно, чтобы он сохранил в памяти какое-то подобие надежды, чтобы он все еще продолжал его желать; нужно, чтобы этот предмет был доступен, чтобы он дерзнул к нему приблизиться и завладеть им… Но нужно, чтобы обладание этим предметом подтвердило надежду, которую он питал, мечтая о нем, чтобы радость обладания слилась с радостью утоления этой надежды. Невыполнимая задача.

Воскресенье, 25 марта. Провел день в одиночестве.

Мои друзья старели, а я грезил о женщине, которой больше не было в живых.

Понедельник, 26 марта.

Начались сильные холода. Ко мне зашел Йерр. Глэдис чувствовала себя хорошо, она донашивала последний месяц.

— Ну разве это весна — одно название! — сказал я ему с внезапным раздражением, глядя в окно на разбушевавшуюся Сену, на древесные ветви, сброшенные ветром на асфальт или в темную бурлящую воду.

Он ответил, что вчера ездил в свой загородный домик в окрестностях Парижа. Рассказал, как там падали березы, переломленные пополам. А в буковый лес и заходить-то было опасно: древесные стволы рушились наземь с таким оглушительным, путающим треском, что, окажись рядом человек, он бы застыл на месте, в испарине, скованный ужасом.

Вторник, 27 марта.

Ночью опять С.

С распухшим от слез лицом.

Среда, 28 марта. С. крепко спала, свернувшись калачиком. Что-то бормотала сквозь сон. Время от времени, среди ночи, поворачивалась с боку на бок, глубоко вздыхая.

Четверг, 29 марта.

Зашел на Нельскую улицу поцеловать Глэдис и вручить ей фунт шоколадных конфет по случаю именин.

Она сказала, что никогда так страстно не любила их, как сейчас.

Йерр взял меня за руку и — впервые! — привел в свой «малый» кабинет. Комната и впрямь была невелика. Стены сплошь заставлены книгами — обзорами, всевозможными словарями, грамматическими сборниками…

— В этой комнате нет места ни одному литературному произведению! — гордо объявил он. И твердо добавил: — И никогда не будет!

Позже, провожая меня к выходу, он шепнул, торжественно подняв два пальца:

— Тайная задача моей жизни — это, во-первых, иссушить чувство и, во-вторых, осушить синтаксис!

Пятница, 30 марта.

Меня опять разбудила С.

Суббота, 31 марта.

Зашел на улицу Бак. Все было хорошо. Незадолго до этого А. навестил Марту. Поль по-прежнему упорно не разговаривал с матерью.

Когда я уходил, он сказал:

— Не помню, где я прочитал, что несчастные люди видят лучше.

— Что касается меня, не думаю, — ответил я.

— Ну согласись, что слезы делают взгляд более зорким хотя бы потому, что омывают глаза!

Воскресенье, 1 апреля. Не хотелось никуда выходить.

Но мне позвонили Коэн, Карл и Уинслидейл. «Надоело сидеть дома», — сказал Коэн. И добавил, что ему придется съездить на одну-две недели в Баварию. Как он выразился: «Наведаться в старые пенаты». Я пригласил их к себе на вторую половину дня.

Карл провел средопостье у моря. Долго рассуждал о весне. О слезах соловья, которые замерзли зимой, а теперь оттаивают. О тумане, который окутывает все и вдруг расходится. О красках, которые, по его уверениям, ярче всего на кончиках цветочных лепестков.