Carus, или Тот, кто дорог своим друзьям - Паскаль Киньяр

Потом между Коэном и Уинслидейлом вспыхнула ссора, какие бывают только у школьников или у педантов; они поспорили о предвестьях весны. Коэн утверждал: «Весна начинается с грачей!» Уинслидейл: «Нет, с метания икры у лягушек!»

Их перепалка становилась все ожесточеннее — естественно, в силу принципиальных расхождений.

Вторник, 3 апреля.

Позвонил Марте. П. отказался разговаривать с ней. Он ушел в воскресенье и до сих пор не вернулся. Вчера она узнала, что он встречался с друзьями.

Среда, 4 апреля. Провел полдня на улице Бак. Бож тоже пришел. И бесцеремонно сыпал советами: затыкать себе рот, не противиться случаю, не толковать на свой лад ничего из происходящего. Не винить того, что есть. Не тянуться к тому, что пугает. Не спорить с тем, чего не исправить, и т. д.

Элизабет подала чай. Д. бегал вокруг нас, гоняясь за мячиком от пинг-понга. Э. разрезала «мраморный» торт, посыпанный крошкой.

У меня вдруг на какой-то миг голова пошла кругом. Физически.

— Ничто из того, что существует, не может называться плачевным, — продолжал неутомимый Бож. — Даже если что-то из сущего вздумает винить что-то другое из сущего, разве это естественно, необходимо? Непостижимая магия…

— В этом и заключена вся человеческая мораль. И большая часть языка… — равнодушно заметил А.

Д. убежал в кухню, вернулся с коробкой сахарного печенья и начал его истреблять одно за другим, без передышки.

Бож сообщил, что в Лувре есть замечательный греческий барельеф «Наслаждение цветами», чья торжественная строгость способна взволновать душу. Это очень заинтересовало Элизабет. Она не помнила такого барельефа. Д. тут же потребовал, чтобы мы пошли его смотреть всей компанией в ближайшее воскресенье.

Я отклонил предложение. Д. не мог усидеть на месте. Он прыгал, вертелся как юла или внезапно кидался на нас с видом хищной птицы.

Элизабет пошутила: а еще говорят, что дети — цветы жизни.

Четверг, 5 апреля.

С Ульрикой в «норде». Машину вела Сюзанна. С. выбросило наружу, и она рухнула в заросли крапивы. Сюзанна сказала мне, что, поднимаясь, увидела женскую туфлю, полную кровавой жижи. Узнала в ней туфлю своей подруги.

Пятница, 6 апреля.

Опять С.

Размышлял о жестах, которые мы делаем, когда уже не властны над собой.

Суббота, 7 апреля.

Из ее комнаты были видны церковь Сен-Жермен л’Осерруа и фриз с фрагментами рыбьих тел[61]. Она утверждала, что сухое дерево, давшее название улице, было деревом из Хеврона[62]. В момент смерти Христа оно мгновенно сбросило листву.

Воскресенье, 8 апреля. Позвонила Элизабет: не могу ли я прийти в полдень, к обеду? Я поблагодарил, но отказался.

Часов в шесть ко мне зашел А.

— Роли переменились, — с улыбкой сказал он. Сообщил, что Д. простудился, но ничего серьезного нет.

Я откупорил бутылку белого вина.

Он сказал, что иногда завидует X. Я ответил, что он лукавит.

— Какой прекрасной могла бы стать эта любовь! — безнадежно промолвил он. И тихо, почти неслышно добавил:

— Все эти люди, спокойно засыпающие каждый вечер, без всяких проблем, стоит им лишь опустить голову на подушку, — разве они не являют собой доказательство бессмысленного, непонятного бесстрашия?

— Ты думаешь, таких много?

— И они падают… падают, как камни…

Ну, по крайней мере, тот сон, которым, вероятно, спят камни…

— И то «низкое», что зовется их «местом», к которому они стремятся…

Понедельник, 9 апреля.

Тогда я впервые поклялся ей, что мы будем любить друг друга вечно, что мы будем жить вместе. Что будем счастливы. И тогда я впервые ей солгал. Это произошло на улице Риволи, в десять или одиннадцать часов. На том самом месте, куда рухнул выброшенный из окна Колиньи[63].

Вторник, 10 апреля.

С.: «У меня есть маленькое местечко внизу живота, которое мешает полному, совершенному наслаждению. А вы видите только его. Хуже того — с учетом ширины вашего языка, вы отделяете меня от него!»

Среда, 11 апреля.

Зашел на улицу Бак. Д. лежал в постели с высокой температурой. Он уже целую неделю не ходил в школу.

Я заглянул к нему в комнату. Он спал беспокойным сном. И весь горел. Он лежал ко мне спиной, голова еле виднелась из-под одеял. Видно было, что его сильно знобит.

А. снова начала мучить тревога. Не лучше ли ему отказаться от наркотических средств, которые он принимает с начала года? Ведь они были призваны облегчить ему беспокойное состояние, однако при этом отнимают силы преодолевать его. Он добавил, что очень волнуется из-за Д. Вот поэтому и перестал спать. Рассказал мне, что часто видит океан своего детства. В этих воспоминаниях смешиваются обрывки снов, кошмаров. Сегодня ночью он стоял в двух шагах от океана, зимой. Берег окутывала пелена легкого, холодного тумана. Призрачная земля, и воздух, и вода… Марево было тут, рядом, а где-то вдали — рука, плечи, ноги. Все было лишено смысла, все пронизывало холодом и казалось безысходным. И он вдруг в панике бросался бежать куда глаза глядят. По морскому берегу.

Странный это был берег. Не такой уж враждебный, но совершенно нереальный. Бес порядочное нагромождение острых обрывистых утесов. Глубокие промоины. А в них предметы, обломки, существа, подобные сполохам зыбкой воды. Зыбкой — и необъяснимо стоячей. Животные прилипшие, приникшие к скалам. Как моллюски. Скалы в окаменелой недвижности, вода — в вечном движении. И все кругом недвижно, но все движется, колеблется. Он был исполнен уверенности, и в то же время его мучил страх. Страх, очень уверенный в себе. Ему не удавалось перепрыгивать со скалы на скалу.

— Все что угодно, сваленное в кучу, — сказал он, сваленное как попало, без всякой логики. Ни упорства, ни реванша с его стороны, — добавил он, — одно лишь чувство вязкой, бесконечной неустойчивости, которая обретает бесконечность в силу постоянного, возникающего всякий раз случайно, в самый последний миг, подступа к сути… Устойчивая потеря равновесия… Да, именно так: утрачивая все, равновесие утверждает себя.