Наша банда - Филип Рот

— Стало быть, вы считаете, что связь между речью «Подгнило что-то в Датском государстве» и покушением отсутствует?

— Абсолютно. Честно говоря, я не верю, что убийство Президента хоть как-то связано с чем бы то ни было из сказанного либо сделанного им, включая и его отважные заявления в защиту прав нерожденных и святости человеческой жизни. Нет, мы имеем дело с одним из буйных, безумных деяний, как его и описывает ФБР — делом рук безумца и, по предположению Первой леди, безумца с весьма дурными манерами. Мне представляется, что пытаться найти какие-либо политические мотивы в столь причудливом и хамском поступке как запихивание голого президента Соединенных Штатов в заполненный водою мешок да еще и придание ему позы эмбриона, значит попусту тратить силы. Это акт насилия и непочтительности, в котором нет ни складу ни ладу, акт, способный вызвать лишь правое негодование у всякого здравомыслящего человека.

— … хамы и хламы, халатные халдеи, если вы понимаете, что я хочу сказать, холуи серпа и молота, хранители порнухи, хабарщики, ханыги, хиляки, хлюсты, хнытики, хухрики, которым Бог не поможет, коли сами они себе не помогут, хиханьки-хаханьки, хиппи, хомо сапиенсы, хулиганы всех рас, ханжи, хананеи, халявщики…

— Да, отдание дани уже началось, дани человеку, которого они любили, сами того не ведая. Они прибывают сюда поездами, автобусами, автомобилями, самолетами, инвалидными колясками, пешком. Некоторые приходят на костылях, некоторые на протезах. Но они идут, не сломленные неудачами, как пилигримы былых времен, чтобы почтить того, кого они любили, сами того не ведая. Пожатый Старухой с косой, прежде чем жатва его созрела, он, наконец, объединил нас, как обещал сделать когда-то. И он это сделал. Ибо они идут сюда, люди из народа, его народа, булочники и белошвейки, брокеры и банкиры, табунщики и таксидермисты, молчаливое большинство, пахари нашей земли. Я бы назвал это демонстрацией, которой ему, пожатому Старухой с косой, увы, уже не придется увидеть. Увы, за недолгое время его пребывания на наше планете, за три года, проведенных им в Белом доме, они выходили на демонстрации не для того, чтобы почтить, но для того, чтобы предать его поношению, не засвидетельствовать ему свое уважение, но унизить его, оскорбить непристойностями, засвидетельствовать свое неуважение. Однако теперь никто не выкрикивает непристойностей, не свидетельствует неуважения, ничего этого нет в толпе, собравшейся этим вечером на берегах Потомака, — берегах, столь же древних, как сама Республика, — под цветущими вишнями, которые он так любил, среди задумчивого величия города, объемлющего все, за что он, пожатый Старухой с косой, добровольно отдал бы всю свою жизнь, не будь она взамен жестоко похищена у него в ночи дурно воспитанным безумцем с пластиковым мешком. И все же, безумцы случались здесь и прежде и еще будут случаться, а нация все-таки уцелела. И, осмелюсь сказать, уцелеет и впредь, сколько б безумцев не толклось в коридорах власти, в судейских залах, в дортуарах добродетели, в чуланах чести и погребах идеализма, в конце концов, сделав нас, если не сильнее, то мудрее, а если не мудрее, то сильнее, а если, увы, ни то, ни другое, то и то, и другое сразу. Стояк Дуболобый с проникновенным анализом новостей, поступающих из национальной столицы.

— С вами Лью Лжепафос. Я нахожусь сейчас на улицах Вашингтона, где передо мной открывается трогательное, душераздирающее зрелище. С той минуты, как на страну обрушилась весть о том, что в госпитале Уолтера Рида обнаружен мешок с мертвым Президентом, народ нашей великой страны, его народ, стекается в столицу со всех концов нации. Тысячи и тысячи людей просто стоят на улицах, примыкающих к Белому дому, стоят со склоненными головами, явственно потрясенные и растроганные. Многие, не таясь, плачут, среди них насчитываются и взрослые мужчины. Вот мужчина, сидящий на бордюрном камне, он обхватил руками голову и тихо рыдает. Я собираюсь спросить его, откуда он прибыл.

— Да отсюда и прибыл, из Вашингтона.

— Вы сидите на бордюрном камне, обхватив руками голову, и тихо рыдаете. Не могли бы вы назвать нам причину? Вы способны облечь ее в слова?

— Я виноват.

— Вы хотите сказать, что испытываете чувство личной вины?

— Да.

— Почему?

— Потому что это сделал я.

— Вы? Вы убили Президента?

— Да.

— Но, послушайте, это же так важно — вы уже сообщили полиции?

— Да уж всем сообщил. Всем сообщил. И полиции. И ФБР. Я даже до Пасти Диксон дозвониться пытался, хотел ей обо всем рассказать. А они все говорят, как это мило с вашей стороны вспомнить о нас в такую минуту, и что миссис Диксон высоко оценит мое сочувствие и сочтет его проявлением очень хорошего вкуса, а после вешают трубку. Между тем, меня следует арестовать! Про меня в газетах надо писать — портрет мой напечатать, с большим заголовком «УБИЙЦА ДИКСОНА». Но никто мне не верит. Вот, видите, мой дневник, я все в нем спланировал еще неделю назад. Вот магнитофонные записи моих разговоров с друзьями. А вот еще, посмотрите: подписанное признание! Я его, между прочим, без всякого давления написал. Лежал себе в гамаке и писал. Полностью сознавая мои конституционные права. И вообще со мной тогда был мой адвокат. Мы с ним выпивали. Вот, прочитайте, я тут все изложил, мотивы и все такое.

— Сэр, как нам ни интересен ваш рассказ, но мы должны двигаться дальше. Мы должны двигаться через эту бесчисленную толпу… Я вижу молодую, привлекательную женщину со спящим младенцем на руках. Она просто стоит на тротуаре, не отрывая пустого взгляда от Белого дома. Небеса только знают, сколько горя таит этот взгляд. Мадам, не расскажете ли вы нашей телевизионной аудитории, о чем вы думаете, глядя на Белый дом?

— Он умер.

— Мне кажется, вы потрясены.

— Еще бы. Я ведь не думала, что мне удастся справиться с этим.

— С чем именно?

— Убить его. Укокошить. Он как раз начал говорить: «Позвольте мне со всей возможной определенностью подчеркнуть одно…», а «обстоятельство» сказать не успел — я запихала его в мешок. Посмотрели бы вы на его лицо, когда я поворачивала затвор.

— Выражение лица Президента, когда вы..?

— Да. В жизни не видела такой ярости. Но потом он понял, что я смотрю на него сквозь оболочку мешка, и вдруг стал точь-в-точь таким, как в телевизоре, сама серьезность, ответственность. Он открыл рот, наверное, чтобы сказать «обстоятельство», и все кончилось. Он, видимо, решил, что нас снимает телевидение.

— А… э… ваше дитя, оно было с вами, когда вы… предположительно..?

— О да, да. Конечно, она еще слишком маленькая, чтобы запомнить случившееся. Но мне хочется, чтобы она, когда вырастет, смогла сказать: «Я была там, когда мама убила Диксона». Вы только представьте — моя девочка вырастет в мире, в котором ей никогда не придется услышать как кто-то говорит, что хочет со всей возможной определенностью подчеркнуть одно обстоятельство! Иди «и пусть никто не питает иллюзий на этот счет». Или «я квакер и именно потому ненавижу войну с такой…» Никогда, никогда, никогда, никогда! И это сделала я. Действительно сделала. Знаете, я сама никак не могу в это поверить. Я его утопила. В холодной воде. Я!