Поколение 700 - Виктор Брагин

В конце семидесятых годов прошлого века одна шведская поп-группа спела песенку, начинающуюся строками:

I work all night, I work all day, to pay the bills I have to pay

Ain't it sad

And still there never seems to be a single penny left for me

That's too bad[12]

Я помню эту песню с детства, – в те времена ее крутили на каждом углу и даже показывали по советскому телевидению. Тогда поднятая в ней социальная проблема не являлась актуальной для нашей страны, и никто особо не вникал в суть вроде бы незамысловатых и в тоже время удивительно точных строк. Да многие и языка-то не знали.

Ну а сейчас, думаю, первые строчки этой песни могут стать лозунгом и формулой жизни для большинства представителей нашего поколения.

Подписываясь под кредитом на квартиру, с грустью понимаешь, что теперь уж точно: never single penny left for me. Полагая, что до этого мне было трудно, я ошибался – по-настоящему трудно, начинается только сейчас.

Перед глазами стоит картина, увиденная еще летом, – автобус с немецкими туристами-пенсионерами, прибывшими в Старый город на экскурсию. Проходя мимо и застав момент, когда туристы выгружались из автобуса, я остановился понаблюдать немного. Всем им было уже за восемьдесят; дряблые, трясущиеся, с выставленными вперед руками, пенсионеры напоминали беспомощных слабоумных детей, попавших в незнакомое место. Они и одеты были соответственно, словно провинциальные тинэйджеры: маечки с какими-то детскими картинками, шорты и дурацкие бейсболки. У каждого на шее висел неизменный фотоаппарат. Одна дама, ввиду полной дряхлости, никак не могла спуститься по ступенькам автобуса. Возникла пробка. Экскурсовод тщетно пыталась ускорить выгрузку, раздавая правильные, но бесполезные в этой ситуации команды. Соплеменники дамы растерянно наблюдали за происходящим и ничем помочь не могли, поскольку сами едва стояли на ногах. Они тупо вращали глазами, а на лицах блуждала стандартная зомби-улыбка бывших позитивно мотивированных служащих. За долгую трудовую жизнь эта улыбка, въелась в их лица, с ней, видимо, законопослушных офисо-сапиенсов и похоронят. Дряхлая дама, наконец вылезшая наружу, проверяла все свои сумочки, болтавшиеся у нее на шее и плечах. Судя по всему, она что-то забыла в автобусе и полезла назад, не дав закончить выгрузку остальных. Образовался новый затор, разрулить который была не в состоянии даже энергичная экскурсовод.

Эту картину я назвал тогда: «Они выплатили все кредиты».

Наконец-то свободные, наконец-то не надо ходить на работу. Теперь можно отдыхать и заниматься тем, что тебе на самом деле нравится: путешествовать, развлекаться, писать книги и еще бог знает чем. Ну, на что остались силы, естественно… Неужели эта система отпустит меня, только когда я стану таким же?

Не дай бог. Надо торопиться!

Но моя книга не думает двигается: замученный погоней за собственным хвостом, я не чувствую ни вдохновения, ни нужной злости. Вот и приходится снова и снова переться в офис, уговаривая себя еще немного потерпеть.

«Терпила» – вспоминаю я термин из уголовного сленга. Удивительно, насколько точно некоторые жаргонные слова отражают суть явлений и процессов. Обычные, честные люди – это именно терпилы. То есть те, кто постоянно терпит, терпит все и ото всех. Тебя имеет государство – ты крепишься, обманывает работодатель – мужаешься, хамят в трамвае – сглатываешь; тебя посылают – ты улыбаешься. Человек, который все терпит, – это даже не лох, которого обманули (кинули); обмануть можно любого, даже самого крутого, но разница в том, что крутой с этим не смирится, а терпила стерпит.

Терпила – прекрасный строительный материал для любых глобальных афер, пирамид и социальных экспериментов. Поэтому, терпеть нам советуют все: и попы, и нувориши, и государство; мы им нужны такие. А если будешь безмолвно терпеть, послушно работать и правильно при этом улыбаться, то к восьмидесяти годам тебя отпустят на свободу, наградив бесплатным автобусным туром и майкой с Микки Маусом.

И недаром над вратами самого страшного концлагеря было написано не что-нибудь, а: Arbeit macht frei[13]. При всем цинизме фашистских палачей, знавших толк в пытках, именно работу они выбрали в качестве самого бесчеловечного издевательства…Примерно так и распаляется моя злость при прохождении ненавистного Поля гнева. Когда становится совсем невмоготу, я перестаю мурлыкать: – I work all night I work all day, – и начинаю вслух декламировать любимые строки из Маяковского:

– Выньте, гуляющие, руки из брюк —

берите камень, нож или бомбу,

а если у которого нету рук —

пришел чтоб и бился лбом бы!

Идите, голодненькие,

потненькие,

покорненькие,

закисшие в блохастом грязненькие!

Идите!

Понедельники и вторники

окрасим кровью в праздники!

После этого становится намного легче. Теперь меня переполняет многовековая классовая злость, сокрытая, видимо, в этом волшебном заклинании. А когда я выкрикиваю последние строки: «Понедельники и вторники окрасим кровью в праздники!», – по спине бегут мурашки, словно в мое озябшее тело вселился вольный, разбойничий дух Пугачева или Стеньки Разина.

Однако все эти метаморфозы моментально заканчиваются, едва я дохожу до офиса. Отогреваясь и отпаиваясь кофе, постепенно начинаю входить в вялый ритм безэмоциональной офисной суеты. Мне нужно продержаться очередные восемь часов трудовой повинности – не слишком торопясь все сделать, но и не засыпая на рабочем месте.

В одном часе три тысячи шестьсот секунд. В восьмичасовом рабочем дне – двадцать восемь тысяч восемьсот секунд, это легко проверить на калькуляторе, если кто-то сомневается. Секунда – это, казалось бы, совсем немного, один короткий миг. Но когда сидишь в «любимом» офисе, эти мгновения частенько приходиться подгонять и уговаривать. Вот до конца рабочего дня осталось пятьдесят минут. Переводим в секунды – три тысячи. Три тысячи мгновений, и я на свободе, – вроде бы ерунда, но как медленно они тянутся! Начинаем считать: две тысячи девятьсот девяносто девять, две тысячи девятьсот девяносто восемь… Интересно, это только я таким идиотизмом занимаюсь, сидя в офисе, или нас много? Вот уже сорок минут осталось до долгожданного окончания работы, а именно: две тысячи четыреста секунд. Две тысячи триста девяносто девять, две тысячи триста девяносто восемь…

Нет, нельзя столь бездарно распоряжаться мгновениями собственной жизни, – когда-нибудь мне может их не хватить, именно этих самых секунд, которые я безжалостно выкидываю сейчас на помойку. Тысяча восемьсот секунд! Тысяча семьсот девяносто девять, тысяча семьсот девяносто восемь…