Стеклянные пчелы - Эрнст Юнгер

Не важно, какую цену заплатил я ему за мое образование. Пока он меня проверял и вразумлял, я его почти полюбил. Это здорово, когда кто-нибудь приходит к нам и говорит:

– Сыграем партию. Я все устрою.

И мы ему доверяем. Это решает множество наших проблем. Прекрасно, если некто, пусть даже недобрый, выступает в роли отца.

Там были покои, в которые я никогда еще не заглядывал, и великие искушения ожидают меня, пока наконец не взойдет и моя счастливая звезда. Пришло ли ее время? Это выяснится только в самом конце.

Но в тот вечер, когда я возвращался к проходной по подземной железной дороге, я твердо верил, что несчастливая звезда погасла. Один из автомобилей, которыми я восхищался накануне, отвез меня в город. Еще были открыты некоторые магазины, и я купил себе новый костюм. А Терезе – красивое новое летнее платье в красную полоску, напоминавшее то, в котором я увидел ее в первый раз. Подошло идеально, как на нее пошито. Я же знаю точно ее размеры. Она столько со мной пережила, мы столько вместе вынесли.

Мы пошли ужинать. Такие дни никогда не забываются. Вскоре все, что я увидел в саду у Дзаппарони, стало размываться. Техника во многом иллюзорна. Но я верно храню в памяти слова, что сказала мне Тереза, я сохранил ее улыбку. Эта улыбка сильнее любых автоматов, она самая настоящая.

Исторический семинар относился к одному из подразделов репетиторских курсов. Участники семинара заседали в покинутом монастыре, что тянулся вдоль реки и состоял из построек различного стиля. Общий распад уже несколько стер эту эклектику. Годы, словно гости, проходили по его ковру и понемногу стирали рисунок.

Явка и доклады были обязательны. Трижды в неделю в заседаниях участвовал и я. Начинали обычно вечером и засиживались за полночь. До сих пор иногда мне снится, как я плутаю и мечусь по этому запутанному жутковатому зданию, в потемках разбираю на дверях таблички с темами заседаний. Почерк едва читается, особенно в тот час, когда по коридорам уже шныряют летучие мыши. Я, бывало, ошибался дверью и попадал не в ту секцию.

На историческом семинаре тоже не было порядка. Декан, ректор курса, директор академии, которым и сказать-то было нечего, – все требовали к себе почтения, заявляли доклад на несколько тем, доклады их растягивались до бесконечности и заставляли аудиторию помирать со скуки. Подумать только, сколько вот таких вот сущностей кормятся подобным образом.

Однажды, в результате очередного цейтнота, я угодил на череду докладов таких мастеров. В последних лучах света я с трудом разобрал надпись:

Биографический отдел

Проблемы автоматизированного мира

Курс 12-й

Ротмистр Рихард:

Переход к совершенству

когда вверху, на часовой башне, пробило восемь вечера.

Коридоры и галереи отозвались ударами гонга. Смешно, ей-богу, до чего пристально среди всего этого упадка и запустения следят за временем и соблюдают пунктуальность. В последнюю минуту я шмыгнул в аудиторию и отметился как присутствующий. Теперь волей-неволей мне предстояло прозаседать здесь четыре-пять часов.

Вы, вероятно, полагаете, что биографический отдел был менее скучен, нежели прочие. Конечно, это же автобиографическая подача материала, доклад очевидца, участника, кому повезло либо оказаться в центре событий, либо сформулировать по этому поводу свои особенные соображения. Другими словами, можно было бы ожидать изложения фрагмента всеобщей истории через призму индивидуального темперамента.

Но никакого особенного оживления не ощущалось, напротив. Сама по себе история, череда событий, голый опыт не многому научат, если не подвергаются рассмотрению высшего качества. Вероятно, это мероприятие исподволь и должно было донести до слушателей именно такую точку зрения. Аудиторию мучили тягостными повторениями одного и того же, как будто призраки собрались на конференцию по поводу своей земной жизни на свалке истории.

Автобиографические доклады делали либо те, кто, так сказать, творил историю, либо те, по кому она проехалась своим колесом. Первые разрушали иллюзии, вместе с великими из рода Оксеншерна[34] разоблачая неразумность разных правительств. Вторые злоупотребляли сослагательным наклонением. Призраки, которым не удалось ничего существенного совершить, судили и рядили других. А между тем, сколько времени им ни дай, им и вечности бы не хватило, чтобы наверстать тот один самый главный момент, то самое «здесь и сейчас».

Пока я принужден был внимать этим надрывным ретроспекциям, во мне крепло убеждение, что в истории – и это всякий раз подтверждали облик и фигура докладчика – царствует необходимость. Необходимость свершается неумолимо, так в старые времена герольды безапелляционно провозглашали, который час пробили часы. Что теперь проку затыкать уши и закрывать глаза? Эти призраки задним числом пытаются доказать, что следовало бы поступить так, а не иначе, что так было бы лучше, умнее, справедливее, добрее, а что толку-то! Свершилось необходимое. С этим придется смириться. Наши глаза способны разглядеть далеко не все, а ведь в каждом историческом свершении содержится противоречие. Да разве бывает история без боли?

Долгие вечера доказали, что такие темы не постичь ни природой, ни искусством, ни философией. Любая муха-однодневка, всякая раковина-сердцевидка совершеннее и долговечнее, чем великий Вавилон. Над ними трудился сам Создатель. Каждая великая картина, каждое удачное стихотворение идеальнее и гармоничнее, чем беспорядочное историческое полотно целого столетия. Великие деяния отцов, ежели покажутся великими, будут воспеты в веках и запечатлены в искусстве. А то, что в конце концов все это не имеет никакого отношения к нравственности и что добро и зло легко меняются местами, знает даже ребенок.

Конечно, в истории нет недостатка в великих и бесстрашных поступках, но как же редко пробиваются они через тупое сопротивление серой массы, через ничтожную, злобную критику. Политика не порождает шедевров. Она работает с неблагодарным материалом. Несовершенное произведение ущербной сущности – таково впечатление, которое оставляет это возникновение и исчезновение. И даже в ретроспективе жгуче больно наблюдать, как роковые колеса подминают под себя здравый смысл. В этой секции как будто жгут огнем: чья-то автобиография, короткая острая боль, которая проходит вместе с жизнью докладчика.