Дорога домой - Бриттани Сонненберг

На самом деле, в противоположность маминому обещанию, чем дольше я жила в Шанхае, тем сильнее скучала по Штатам, может, еще и потому, что чувствовала: я потеряла Софи как соучастницу по преступлению теперь, когда она превратилась в такую энтузиастку этого города. Или она просто решила, что больше не может со мной об этом говорить. Я гадала, что случилось бы, сядь мы тогда в самолет. Представляла нас в полете – мы крепко держимся за руки, с волнением обнимаемся, приземлившись в Атланте. Шок в голосе Аны, когда мы звоним ей из аэропорта. Мы садимся в родительский «фольксваген», на потертые кожаные сиденья, еще на шоссе видим, как возвращается к нам Атланта. С каждым новым днем в Китае я чувствовала, что вынуждена надевать личину благополучия, сурового выживания – перед мамой и папой и даже перед Софи, точно так же, как ежедневно надевала свою одежду.

Это был первый год. На второй год, по возвращении с летних каникул, проведенных в Штатах, я обнаружила, что Шанхай стал мне больше нравиться. В основном я получала удовольствие от наших семейных мероприятий. Прогулок по городу в выходные. Воскресных бранчей в «Хилтоне», где ты мог сказать шефу, как приготовить твою пасту, и выбрать крохотные тарталетки с шоколадным муссом – на заднем плане играл струнный квартет. Или порой от личного, восхитительного чувства, когда я гуляла самостоятельно в наступавших сумерках. В сгущавшейся темноте никто не мог сказать, что я иностранка, и я имела возможность наблюдать за городом никем не замеченная. Увиденное мной было прекрасно: язык пламени под огромным котлом с выпуклым днищем; старики, сидящие на открытой веранде в пижамах. Однако моим любимым зрелищем по-прежнему были медленно двигающиеся люди, как те, которых я увидела среди танцевавших бальные танцы на четвертый день нашего пребывания в Шанхае. С тех пор я узнала, что эти движения называются тайцзы. Я была уверена, что если бы научилась двигаться, как они, то могла бы замедлить всё настолько, чтобы стало хорошо. Лица их были сосредоточенными и одновременно отсутствующими. Они были так поглощены своими упражнениями, что, похоже, не видели меня, сидевшую на парковой скамейке и наблюдавшую за ними, а я тоже хотела вот так же утратить свое самосознание.

Это был год моего тринадцатилетия, настоящий подростковый возраст. Тогда я этого не знала, но Шанхай тоже переживал переходный период с повсеместными уродливыми стройками, период безумного ускорения роста. С тех пор я иногда думала, что, наверное, ощущала своего рода сочувствие со стороны этого города, который, подобно мне, понятия не имел, каким образом скрывать быстрое развитие, настолько же смущенный появлением окраин и исчезновением рисовых полей, как я своей растущей грудью и пришедшей менструацией.

В тот год в гости к нам приехала из Индианы тетя Бэт. Она привезла нам с Софи шоколадно-арахисовых «пальчиков» и медовых хлопьев, кренделей с горчицей для мамы и лакричные конфеты для папы. До ее приезда мы волновались, как она справится с повышенным вниманием и общим ажиотажем по отношению к иностранцам: ведь росту в ней было шесть футов, а волосы она красила в рыжий цвет. Но тетя Бэт показывала пальцем и таращилась на шанхайцев не меньше, чем они показывали пальцами и таращились на нее. Она всегда хотела быть киноактрисой, сказала она нам, поэтому внимание ей нравилось.

– Я не знал, что ты хотела быть актрисой, – сказал папа. – Я всегда думал, что ты хотела стать библиотекарем.

Тетя Бэт громко хохотнула и сделала большой глоток вина. Поставив бокал, она почему-то подмигнула мне, и я заговорщицки подмигнула ей в ответ, хотя на самом деле не поняла, что означало это подмигивание. После этого тетя предстала передо мной в ином свете – более эффектной и таинственной, чем я изначально ее считала. В Индиане ее относительная молчаливость всегда казалась мне скучной, но теперь эта женщина интриговала меня и, что довольно странно, в Китае она держалась гораздо непринужденнее, чем когда-либо на моей памяти в Чаритоне.

От тети Бэт мы ожидали серьезного сочувствия нашей суровой жизни в Азии, но она, напротив, принялась рассуждать, как нам повезло, отмечая такие стороны нашей жизни здесь, как водитель, отдых на Пхукете в Таиланде и огромный плавательный бассейн в нашем жилом доме. Мама предложила тете подать заявление на работу в Американской школе, но та ответила, что кто-то же должен жить рядом с бабушкой и дедушкой, и после этого за обеденным столом наступила тишина, пока папа не вмешался и не принялся говорить, почему, по его мнению, Буш победит Клинтона.

Мне было по-настоящему грустно, когда мы отвезли тетю Бэт в аэропорт; это походило на отлет из Штатов в конце лета. В присутствии тети Бэт Шанхай казался более нормальным: я не чувствовала себя неуклюже высокой, все мы гораздо больше смеялись, и Америка представлялась близкой и реальной, а не сном, от которого мы только что очнулись. Я восхищалась поведением тети Бэт в Китае. Она не пыталась подстроиться или быть китаянкой: клала сахар в свой жасминовый чай и, когда мы запротестовали, сказала, что ей так нравится. Тем не менее она не относилась к тем туристам, которые вызывали раздражение, прося вилку и нож, и ели только рис: она единственная из нас попробовала куриные лапки и назвала их прелестными, это слово мне пришлось посмотреть в словаре, когда мы вернулись домой.

Какое-то время я пробовала вести себя как тетя Бэт, приняв ее небрежную, слегка несдержанную манеру смеяться и привычку поднимать брови в комичном недоумении вместо того, чтобы огорчиться. Но Софи высмеяла меня за копирование тетки, и это правильно – это была не настоящая я. Роскошь непринужденных манер и молниеносной юмористической реакции тети Бэт являлась частью роли туриста, когда для тебя нет ничего важного, а также привилегией взрослого человека. Ни один из этих трюков не помогает, если ты в седьмом классе и участвуешь в весеннем танцевальном конкурсе, и на тебе черное трико, а мальчишки оценивают девчоночьи фигуры. Я получила шесть, что было лучше, чем у Клары Парк (4), но хуже, чем у Евгении (8). В те моменты, когда мне начинало казаться, что я тону, я представляла себя на веранде дома Ба Ады в горах Северной Каролины. Я вспоминала воздух, пахнувший сосновой хвоей, и как я пила горячий шоколад, щедро сдобренный взбитыми сливками, и сидела на теплых перилах веранды, вытянув ноги и зная, что мне не нужно сутулиться и втягивать живот.

Смоки-Маунтинс, штат Северная Каролина, 1992–1994 годы

Каждый год в середине июня живущие в Шанхае женщины-иностранки и дети покидают Китай, словно это быстро тонущий «Титаник». Они набивают чемоданы подарками для родни и друзей дома: веерами за пятьдесят центов с местного рынка, от которых их одежда пропитывается восхитительным сильным запахом сандалового дерева, ярко раскрашенными наборами палочек для еды для родственников, пользующихся только ножами и вилками, и календарями с «Лучшими туристическими видами Китая, вызывающими благоговейное восхищение».

Глядя на эти семьи, на этих матерей, превращающихся на лето в одиночек, регистрирующихся в аэропорту, размахивающих паспортами и посадочными талонами на рейсы до Испании, Бразилии, Франции, Канады, США и Германии, можно подумать, что они уезжают навсегда, судя по размерам и количеству их багажа. «Но, разумеется, нам нужны все эти чемоданы!» – скажут вам потрясенные таким невежеством матери. Как еще разместить все необходимое, чтобы выжить еще один год в Китае? Зубная паста «Колгейт» (их дети отказываются пользоваться китайской пастой), джинсы и платья для мамы (западные женщины могут засунуть в одежду китаянок только большой палец ноги), обувь для их детей-подростков (уже переросших местные размеры) и коробки с сухими завтраками, которые, как всем известно, будут съедены в первую же неделю по возвращении в Шанхай, но жизненно необходимы для поддержания иллюзии: все, что нужно привезти из дома, можно засунуть в угол чемодана, даже если это вынудит тебя встать на упомянутый чемодан, пока твои дети его застегивают.