Дикий барин в домашних условиях - Джон Шемякин

Болезнь подразумевает требовательность. Нельзя быть больным и не быть требовательным.

Нетребовательность – дорога на свалку нетребовательных больных. Поэтому я требовательный больной.

Утром высунул нос из-под груды одеял. Повёл им туда-сюда. Засунул нос обратно под одеяло. Свернулся. Дома ладан и шепотки. Обречен.

Задумался.

Чего я требую? Многие требуют заботы и ласки, не знаю, потакания. Ошибка. Сразу вспоминается моя любимая история про доброту и фламандского священника. Который кротко и нежно беседовал с умирающими. Утешал смертельно больных. Скрашивал их последние минуты. Служил честно, искренне, самозабвенно 25 лет в больнице для бедных.

Один раз палатой ошибся и вместо смертельно больного проведал обычного пациента. С грыжей. Помолился с ним, поутешал. Понятно, что пациент с обычной грыжей тут же и помер. Сила нежности известна. А не дождавшийся патера обречённый выкарабкался.

Поэтому я требую от всех своих лечил и наперсников только одного: здоровенной горькой пилюли. Или даже нескольких здоровенных пилюль. Чтобы метали мне в пасть лопатой их. Чтобы ломали сначала пилюлю об колено, потом дробили каблуками, а потом с матом и ударами по башке запихивали. Чтобы волосы дыбом. Огонь из пасти. Дым.

А нежностей я не требую. Только боль и паника могут поставить меня на ноги. Волокут меня за ноги с процедуры, а я громко ору: «Исцелён!» – цепляюсь лапами за косяки, не хочу в другую палату. Тихий шёпот и заботливость мне не нужны. Я не хочу сочувствия своим страданиям. Я хочу сам врачу сочувствовать, не устал ли он целебным током меня свирепо и молча шарашить?

Только суровые медикаментные знания, ярость и желание поскорее сбагрить пациента с рук влекут меня по тропе к условному выздоровлению.

Как я неоднократно и подобострастно докладывал участковому инспектору, конспиративно поправляя в сумерках бабий платок: со своими друзьями я бы в разведку не пошёл. Я бы с ними пошёл исключительно сдаваться в плен. Они языки иностранные знают, готовы задарма жрать всё и очень честные, когда дело касается карт аэродромов.

И я не лучше их! Но я хоть осознаю и докладываю властям.

Смотрел на новогоднюю ель.

Многим знаком этот утренний взгляд на то, что так веселило прошлой ночью. Кажется, ничего особо не изменилось, всё ведь ещё так нарядно и упруго, а всё равно надо выбрасывать за дверь или в окно. Обняв напоследок, зарывшись лицом в пышноту и погладив упругость.

– Вот так вот, милая, – говоришь, – вот так…

И совсем я было изготовился к неизбежному. Вчера ещё начал притворно вздыхать у ветвей, уговаривая сентиментальность свою на уступки. Мол, секуляр секулёрум, из земли да в землю, все там будем…

Но счастье вновь обернулось ко мне своим постаревшим лицом. Только я начал выдёргивать, распаляя себя, травя душу, теребя совесть, ель из крестовины, только я поднатужился – гости приехали.

Смотрел на гостей, спрятавшись в обречённой ели, как-то снизу смотрел, что тебе медведь-шатун.

– Ты где тут? – спросили гости, разводя ветви.

– Тут я, – сипло отвечаю, срывая когтями еловую кору, – в духмяной чащобе, проходите, раз такое дело… погорюем вместе, полюбуемся на взаимную нищету… чаю не желаете ли?.. по кружечке небольшой?

А у самого на душе волчий вой над телом лесника и морозный треск валежника.

Когда в гости приезжает друг Б-ч, я почему-то немедленно превращаюсь в погромного патриота. Не знаю, в чём тут дело. Подозреваю, что основная причина коренится в том, что Б-ч постоянно пробует учить меня жизни. Четверть века уже он поучает меня, где, как и с кем мне надо, например, жить. Чему верить, а чему нет. И в таком вот духе.

– Ёлка новогодняя, – сказал значительно друг Б-ч, – это ведь мерзко и беспощадно. Зачем ты каждый год занимаешься этим кошмаром? Я вот никогда не наряжаю, считаю, что это гнусно очень – живое рубить, а потом выкидывать.

– Ты такой жалостливый стал, Антоша, – ответствовал я, скромно макая сухарик в чай, – не иначе как после того, как сократил у себя семьдесят человек кредитных душ. Погнал их с насиженного, обрёк на голод зимой. Теперь чего ж елочки-то не пожалеть?

– Утром видел по телевизору, как ёлки в Америке утилизируют, не то что у нас… Все аккуратно перерабатывают. Не то что у нас.

– Я тоже думаю утилизировать наши ёлочки. Будем поселково жечь на отслуживших ёлочках изобличённых перед собранием язычников всяческих. На крайний случай, иудеев каких-нибудь. Которые ходят по домам христианским да душу из нас, слышь, вынимают, остатки праздника из сердца рвут!

Посмеялись, поглядывая друг на друга с тревогой.

Утром кинулся покупать цветы.

Цветы я покупаю в разных местах. Основная причина непостоянства такая же, как в повседневном любострастии. Все кажется, что вон там цветы ярче. Хотя одинаковые же цветочки везде.

В цветочных магазинах меня знают, не любят и лебезят только из желания всучить мне самый уродливый букет для цыганских похорон. Такой букет есть в каждом магазине. Их мастерят мужья флористов, наказанные за то, что не умеют различать цвета, разучились водить большегрузные грузовики в Мурманск и визгливо боятся мышей.

А я не сдаюсь сразу. Прежде чем всё же обязательно купить букет для цыганских похорон, я делаю вид, что понимаю что-то в растениях, осматриваю экспозицию, даже как-то развязно прицениваюсь. Щупаю и нюхаю. И с первого взгляда кажется, что я – это такой ловкий цветочный хорёк, безжалостный выбирала лучших соцветий, пролез в цветочный магазин и теперь всё самое хорошее тут купит.

Но второй взгляд успокаивает: а, нет… нормально всё, девоньки… разминочный лох утренний, всё в порядке, тащите букетик наш заветный, этот перед ним не устоит, они друг другу как родные.

На этот раз попал я в конгнитивно-диссонансный магазин «Цветы и Розы» (название вымышленное). Магазин на перекрёстке. Позади магазина – больница с выздоравливающими там в муках горожанами, сбоку – несколько саун и салонов самой живительной направленности, рядом – церковь с отпеваниями тех, кому в больнице не повезло, наискосок – дом, в котором живут сплошь интеллигентные в 80-е годы евреи, кругом магазина – тачикистон пянджекент, нищие, калеки, неустановленные государством лица.

Утро. Я в торжественном чёрном «адидасе». Вхожу в парниковые чертоги. Из церкви колокол – бум, бум, бум-бум-бум.

На голове у меня шапка с завязками. Как на картинах Брейгеля, только ещё омерзительнее. Сам я линзу из глаза потерял, глаз рукой закрываю, чтобы видеть оставшимся.

Собой я понятно какой. А тут ещё щетина.

Продавщицы, привычные ко всем видам утренней скорби, не сразу решили, как и с каким настроем ко мне обращаться. Закоротило у них.