Дикий барин в домашних условиях - Джон Шемякин

И самое важное, я уверен в том, что сейчас это полноценное семейство жалуется своим сытым семейным богам, что их постоянно преследуют на пляже какие-то чудовищные уроды. Это я про себя сейчас. Я не спорю, вёл себя мрачно. Человеконенавистничество я подхватил ещё при прежнем строе.

И Савелий наверняка тоже жалуется во сне на что-то личное.

Всё в этом мире гармонично. Уродство одних компенсируется слепотой других.

Хорошо, что хоть Бог глухой.

Вот как себя должны вести люди на пляже, чтобы застольный этикет царил над прибоем, а не иное что? Кругом песок, нет скатертей, приборы столовые ограничены пальцами. Где разгуляться опрятной индивидуальности?

Пережив вчера круассановое кормление птиц, весь вечер размышлял: а как проявить себя культурным человеком во время пожирания продуктов среди загорающих?

Придумал пока не очень много. Ясно только, что интеллигентный человек, прежде чем начнёт обстукивать яйцо вкрутую о лоб спутника, поправит пенсне и извинится. Не за то, что обколупывает яйцо о лоб спутника, а за то, что вот интеллигентен до такой степени и извиняется заранее, впрок, за неизбежно произойдущее, когда достанут из пакета арбузные ломти, чтобы их пополам с салфетками есть.

А натура художественная, необузданная, балансирующая на грани, она сначала должна лоб спутника облизать, потом посолить, потом яйцо о лоб спутника покатать и, резко выдохнув, зажевать. Экстаз публичного порока.

И конечно, не забыть о круассанах, которыми надо засыпать по периметру всю округу, чтобы голуби, ещё голуби, ещё!

И вот жуешь половинки помидоров, запихивая их в рот под одобрительные слова сотрапезников целиком, выжимаешь из салфетки ананасовый фреш туда же, прямо в рот, разлохмаченные куски хамона убираешь, счастливый, из углов рта, чтобы так сильно не свисали, кругом голуби, солнце, океан. Чем не бог Дионис во время привала на переходе в Индию? А пива достанешь – так точно бог.

И только одно может омрачить праздник жизни – моя обрюзгшая рожа багрового завистника, бугрящаяся в бессилии неподалёку.

Картина рубенсовского размаха и мощи.

Сам я в детстве на пляже только и делал, что закусывал. Но тогда мне это шло. Как и многое, что я творил на пляжах. Но было это или некрупным, или с голодухи.

Сейчас-то, понятно, всё иначе. Сяду перед кем-нибудь сегодня и начну с палкой сырокопчёной «Московской» фокусы показывать. Пока всех зрителей не стошнит.

Чем мне нравится клён? Тем, что из него можно добывать сахар, не прибегая к помощи рабского труда или колхозного морального сожительства. Вот дерево, вот ты. Присосался к стволу. Свобода. Воздух. И полезно вдобавок. Плюс негров завозить не надо. Ну, может, дятлы неодобрительно смотрят на тебя, и всё.

Ещё бегал к соснам. С ними сложнее. Смола не сказать чтобы очень уж вкусная. Сцепила челюсти так, что я чуть не испугался. А остальные испугались, когда увидели меня, задумчиво выходящего из сосновника, мычащего и разжимающего палкой зубы. Леса люди совсем не знают. Не чувствуют его.

А я чувствую. И когда придёт время, я возрожусь в виде крупного запасливого лесного существа. Остальные существа будут измождённо бродить по лесу, по брюхо в грязном снегу, и глодать жёлтыми зубами кору. Или будут бежать от других существ, визжа и подпрыгивая. Шерсть свалялась, торчит неопрятно мокрыми клоками на тощем брюхе. Уши какие-то… Глаза выпучены.

А я буду не такой. Я буду в дупле, которое выгрызу в дубе. Буду высовываться зимой из дупла, уминая щёки лапами, и орать с сытым и поэтому чуть наигранным возмущением:

– Февраль?! Что за ересь вы тут придумали! Февраль какой-то… Стыдно за вас! Подойдите ближе, вон вы, который с вешалкой между ушей! Для чего вы живёте? Какой с вас толк?!

А потом, снова уминая щеки, в дупло. И водить лапой по стене узоры, засыпая между уютными запасами.

И в этом проявляется моя камчадальская составляющая. На всё смотрю смышлёными глазками-бусинками, шмыгаю и соображаю, где и как мне это понравится.

Мне вот под перевёрнутыми санями в буран три дня проваляться ничего не стоит. А человек городской, с воображением негативного характера, истомит себя фантазиями за сутки неполные до страшного исхода.

Купил вчера циркуль для обмеривания черепов.

Лежал циркуль в местном антикварном магазине. А по его виду не скажешь, что лежал долгие годы без дела. Напротив, циркуль довольно свежим смотрится, всё блестит, вычищено, расхождение штанг беззвучное. То есть не совсем беззвучное, а сытое такое подчавкивание раздаётся. Смазан циркулёк-то, говорю. Кто-то с ним коротал вечера.

Раньше, в детстве, я принимал и безоговорочно использовал главные измерения свода черепа – глабелло-затылочную длину, наибольший бипариетальный диаметр и высоту базион-брегма. Может быть, иногда дуги черепного свода и скуловые диаметры. Любительский стыдный подход, который извиняется только младой неопытностью и предубеждением окружавших меня воспитателей.

А высота лица от назиона до альвеона? А высота подбородка? А ширина восходящей ветви и бигониальный диаметр?! Всё было пропущено мной.

Теперь же всё будет иначе. Наконец-то. Наверстаю всё! Конечно, немного взволнован.

Помимо циркуля купил чёрную громадную книгу для записей наблюдений. Линеечку купил и тушь для зарисовок.

Как писал в своё время мой кумир Миклухо-Маклай, «объём головного мозга я измерял хоть и приблизительно, но довольно точно, используя приём заполнения. Сырое пшено приходилось утрамбовывать рукоятью револьвера в тщательно подготовленном для измерения черепе, а затем взвешивать на весах, полученных с корабля „Витязь“».

В санатории у меня и слабости с пристрастиями стали санаторные.

До санаторного периода пристрастия у меня были зернистого незыблемого гранита. Как постамент. Из орудийной бронзы у меня были слабости. Недостатки же мои оплетали всю композицию стальной колючей проволокой. Внутри всего этого сложного архитектурно-морального комплекса ютился я, прикармливая окрестных оголодавших демонов лени, сластолюбия, нравственной глухоты и жульничества. Давал им новые имена, гладил меж перепончатых ушей, вычёсывал с них крошки ладана, смазывал ожоги от святой воды, созывал свистом, играл с их визгливым потомством. Добивался породы «шемякинская окончательная» – демонис финис финалеатум шемякинус.

Если уж я шел по пути пороков, отвлекаясь только на сожжение беззащитных деревень, то шёл так, что пыль закрывала солнце на годы.

Господь смотрел на извивающуюся бронзовую колонну моих преступных умыслов с обречённостью. Спрашивал, наверное, с ангелов, ответственных за меня (так полагаю, что их штук сорок, не считая херувимских и архангельских чинов). Говорил Господь так, поди: